– Помню, – Джереми кивает и ставит бутылки обратно на стол, когда от выпивки отказываются. – Хреново получилось.
– Не то слово, – Илья тихо фырчит, глядя на него, и ловит на себе вопрошающий взгляд Наполеона. Встретившись с ним глазами, Илья читает в них вопрос, мол, что, собственно, происходит.
– Давненько я тебя не видел. Ты переехал, что ли? – Илья кивает. – Ну, понятно. А я вот не уезжал. Здесь остался, поближе к дому, знаешь ли, – он снова делает глоток из открытой бутылки, тыкая ей в сторону сидящего возле него мужчины. – Зато я не ошибся с тем, что ты гомик, а? Ниче такого парня нашел, хоть в мужиках у тебя есть вкус.
– Это не мой парень, – Илья терпеливо повторяет, слыша смешок Наполеона рядом и отдавливая ему ногу.
– Да насрать. Ты приехал подправить мне лицо, верно? – новый глоток, более глубокий. – Не виню тебя. Я вел себя, как мразь. В принципе все еще такой же, но насрать. Серьезно, я тебя недавно как раз вспоминал, думал, не помер ли ты.
– Как видишь, еще жив.
– Везунчик, – Джереми хрипло смеется, и Илья видит, как Наполеон морщит нос, отворачивая голову. – А у меня вот все херово. Помнишь мою матушку-то? Она тебя только так прессовала у директорши, а? Недавно скопытилась, и началась по-о-олная жопа, – Джереми обводит руками воздух, изображая размеры того, о чем говорит. – Помнишь же эту, как ее там, Кейт? Сисястая такая, из восьмого, м? Я ей присунул.
Илья краем глаза видит, как Наполеон кривит рот, глядя куда-то в сторону. И отчасти понимает его. Джереми жует слова, а в комнате витает крепко устоявшийся запах похмелья, смешанный с чем-то еще, не менее мерзким, отчего на языке появляется привкус желчи.
– Ну, она залетела, короче говоря, и – вуаля – я уже женат, мать твою, – Илья опускает взгляд на тощие руки Абрамса и не видит на его пальцах ни одного кольца. По правде говоря, Илья сомневается, что на этих костях, обтянутых кожей, могло удержаться хотя бы одно. Разве только детское. – Че скрывать, любил ее. И мамку ее поехавшую тоже любил. А они меня явно нет.
Илья кашляет в кулак, понимая, что даже не хочет пачкать об него руки. Наверное, думает он, какая-то справедливость в жизни все-таки есть. По крайней мере, думается ему, работа в зоомагазине не так плоха, как жизнь, проспиртованная насквозь.
– А ты, кстати, женился? Много детишек начпокал?
– Нет, я холост. О детях не думал.
– Ну да, какие дети у гомика…
Илья резко вскакивает с кресла, и чувствует, как на его запястье кольцом смыкаются пальцы Наполеона.
– Да шучу, не нервничай так, – Джереми отмахивается бутылкой, рассматривая ее содержимое на свет, слабо бьющий сквозь плотные шторы. – А у меня вот есть один. Я назвал его Рик. Носится, как угорелый, но тупой, как пробка.
– Ему есть в кого, знаешь ли, – Илья снова фырчит, опускаясь в кресло, и пальцы Наполеона исчезают с его запястья. Илья нервно поправляет на том часы с потрепанным ремешком.
– Да не в этом суть. Родился, короче, с синдромом Дауна. Вот что я называю, Курянин, пиздец.
– Курякин. Сочувствую, – вообще-то, нет. Илья понимает, что должен испытывать хоть что-то из-за того, что Джереми докатился до такой жизни, но не испытывает ничего. Только отвращение от мерзкого запаха и не менее мерзкого вида мужчины перед собой.
– И где он сейчас? – Илья поворачивает голову, когда слышит голос Наполеона. Он сидит, перебросив ногу на ногу, и подпирает ладонью подбородок, глядя в стену и покачивая ступней.
– Эта сучка у меня его отсудила. Говорит, я не справлюсь с ребенком, – Джереми делает глубокий глоток из бутылки, осушая ее до конца. – Пошла она, короче, нахер…
Илья только тихо хмыкает, сгибаясь и кладя руки себе на колени, сцепляя их в замок. Он должен быть тронут этой историей? Нет. Он должен сочувствовать Джереми? Как-то не получается. А сочувствовать Кейт как-то тем более не получалось. Зато, думает Илья, все вышло классически: стервозная старшеклассница и ублюдок, опускающий в мусорное ведро головой тех, кто был слабее. Жаль разве только ребенка. Он таких дерьмовых родителей не заслужил.
– Я раньше был таким идиотом, Курянин, такой скотиной, – он со звоном ставит бутылку на стол, и Илья поднимает взгляд. – Почему ты ни разу не врезал мне? Я бы на твоем месте вышиб мне мозги, подкараулив ночью в переулке, и дело с концом.
– Если бы я это сделал, я был бы сейчас в тюрьме. Сидел бы за убийство невинного ангела, которого, почему-то, постоянно обвинял во всяком, – пальцы Наполеона снова сжимают его запястье, и почему-то Илье становится несколько спокойнее. Как если бы наклейки от курения действительно помогали.
Джереми смеется, и его смех напоминает скрип старого кресла-качалки.
– Да-да, я помню, как заливал эти истории мамке, а она верила. Ох и ржал же я тогда, когда устраивали тебе взбучку вместо меня, – он протяжно зевает и поднимает взгляд. У него красные глаза от лопнувших капилляров. – Серьезно, если ты сейчас разобьешь мне лицо, это будет справедливо. И вообще, ты не думал, что просто мог сказать мне «нет»?
– Мое «нет» не работало, Джер. Для таких, как ты, его не существовало. И я уверен, что не существует до сих пор. Могу я только узнать, почему объектом насмешек был именно я? Это все из-за Хаггинсона?
Джереми пожимает плечами, начиная шарить по столу в поисках еще одной бутылки, пока не вспоминает о тех двух, еще не открытых. Он кое-как отковыривает железную крышку, поцарапав ею ладонь, шипит, негромко матерясь, и бросает ее в сторону, отпивая из горла, которое с причмокиванием обхватывает губами.
– У тебя и вправду был смешной акцент. А я и вправду был засранцем, а? Если серьезно, то все сложнее. Мы как-то с пацанами поспорили, что я доведу одного из наших одноклассников до того, что он выбросится из окна. И каждому из нас выпал свой чувак. Ты, так уж вышло, выпал мне. Пацанам быстро дали по шее, когда просекли, что за хрень они мутят, а я был упертым малым. Даже жалел, что ты не додумался сигануть через окно, а то больно затрахался придумывать, в какую мусорку запихнуть тебя в следующий раз. Понимаю, что это было глупо. Но соблазн победить был слишком велик.
Наполеон не успевает схватить Илью за руку, когда тот вскакивает с кресла, в два огромных шага приближаясь к мужчине, подхватывает его с дивана и одним мощным ударом по зубам отправляет его обратно. Открытая бутылка со звоном падает на пол, но не разбивается, и из горла на пол выливается светло-желтое пиво.
Илья разжимает пальцы, и Джереми, схватившись за свой рот, сгибается на диване вдвое. Он оборачивается на Наполеона, поднявшегося с кресла, и опускает взгляд на свой кулак. Он все сделал правильно. Он уверен в этом. В конце концов, Джер сам его об этом попросил. Так пусть идет к черту.
Илья переводит взгляд на мужчину, сплюнувшего кровь на пол, и теперь шатающего передний зуб с явным намерением его вырвать.
– Справедливо.
Илья кивает, разворачиваясь, и быстро идет к двери. К черту. К черту вообще все и всех.
Наполеон догоняет его на самом пороге, кладя руку ему на плечо.
– Ты в порядке? – Илья кивает и сжимает его пальцы своими, убирая с плеча. – Не вини себя.
– Поехали отсюда куда-нибудь, пожалуйста, – Илья хочет закурить, но вспоминает, что вчера он докурил последнюю сигарету из пачки. Он хочет выпить, но помнит, что от вкуса алкоголя его тошнит. Да и вид пропитого насквозь Джереми так и застыл в глазах.
В машине Наполеона все еще пахнет мятой, и этот запах несколько успокаивает заведенного Илью. Дворняжка, уже не лающая, а только высовывающая морду в заборную щель, глухо рычит, продолжая скалить зубы. Илья уже отворачивает голову и поднимает оконное стекло, когда из дома выходит Джереми, выкрикивая что-то вроде «Мне все равно жаль».
– Все меняются, – тихо произносит Наполеон, закрывая окно вместо Ильи. – Этому парню тоже досталось.
– От этого, знаешь ли, мне не легче.
Наполеон усмехается, кивая и заводя машину.
– Я понимаю твои чувства. Мне тоже пришлось не сладко в школе, – Наполеон пожимает плечами, когда машина заводится, и трогается с места. – Наверное, не поверишь, но я был реально толстым. То есть если у меня под задницей нет двух стульев, то я гарантированно упаду.
