– Жаль, что Игорю не передадите привет.

И нажал на курок. Еще раз. И еще раз.

И почувствовал, что душа в пятки уходит.

Я идиот. Один патрон.

В следующую секунду я уже не думал – бежал. Мне выстрелили в ногу, а я бежал. Прямиком к железной дороге. Помнил, сколько там вагонов старых брошенных, за одним из них мог спрятаться и переждать. Соображать приходилось быстро. Слышал только, как мне что-то кричат вслед, а разобрать не мог. В ушах свистело, а бежать становилось все сложнее.

Идиот. Идиот, идиот, идиот! Я же помнил, что надо было проверить патроны, я же, блядь, помнил.

Новый выстрел, и я чувствую, что земля под ногами горит. Сжимаю свою ногу покрепче, надеясь так унять боль, и бегу дальше, прямо к первому вагону. Пока я могу соображать – я выживу. Я обязан выжить.

Осматриваюсь и хватаю с земли булыжник. Не патроны, но тоже ничего.

– Он за этой хренью! – я опускаю взгляд и понимаю, что я и тут облажался. Мои гребаные ноги можно увидеть, если просто наклониться.

Выскакиваю из-за угла и швыряю булыжник прямо в лицо одного из них, того, который поближе. Кажется, тот же, которому я ухо отстрелил. Уклоняется. Сука!

Я сразу же бегу к другому вагону, стоящему на других путях, и земля вновь горит под ногами – новый выстрел. Вижу, что за вагоном уже ждет второй. Разгоняюсь, преодолевая боль, и выскакиваю первым, и бью прямо ему по лицу стволом пистолета. Чтобы не дать очухаться – меж ребер кулаком и другим снова в лицо. Вам меня не победить, уроды.

Пинком отправляю его на землю и наступаю на лицо ботинком, выхватывая его заряженный пистолет и разворачиваясь к подбежавшему дружку с простреленным ухом. Мне есть что терять. А значит, я выживу. Я широко улыбаюсь и стреляю в него, вдавливая голову второго ногой в землю.

– Вам, сука, не победить меня, – и на мгновение я слышу его голос вместо моего. Это знак. Это знак того, что он со мной. Что я обязательно выживу.

Я стреляю в него, когда он бежит на меня. По всем законам кино. Даже сдул бы дым со ствола, если бы он был. Но вместо этого я наслаждаюсь видом этого оборванца из девяностых, лежащего в метре от меня с простреленной головой. И разворачиваюсь для того, чтобы застрелить второго.

Вопль.

Я ничего не вижу из-за боли, когда он сжимает мою ногу прямо в месте выстрела. Прямо пальцами. Прямо в самое мясо. Боль длится мгновение, но этого хватает для моей ошибки. Я убираю ногу с его лица, пытаясь спастись, и сразу же получаю булыжником в лицо. Острая боль в правой половине лица, и, кажется, я слышал хруст. Я не успеваю ничего сообразить. Просто яркая, жгучая боль, которая пришла на смену старой.

Падаю на спину и слышу новый выстрел. И не сразу понимаю, что в меня попали. Боль раскатывается по всему телу. И замирает в животе. Когда я открываю глаза, понимаю, куда именно мне выстрелили.

– Бешеная ты сучка, Волков, – я пытаюсь ползти, но дыхание спирает от нового выстрела. Чувствую, как все внутри немеет, а дышать становится сложнее. Легкое свистит. Я переворачиваюсь на живот, превозмогая себя, и хватаюсь пальцами за шпалы, подтягиваясь, пока он перезаряжает пистолет.

Выстрел. Еще один.

Вопль. Срываю голос.

Сразу две пули в сразу две ноги.

Выстрел.

Отпускаю шпалу и падаю лицом в гравий.

В поясницу.

Я знаю, я выживу. Выберусь. Пусть и без ног, но выберусь.

Я не могу думать о боли. Я думаю лишь о нем. О нем, там, в подвале. О том, что он там. Один. И что если я не приду – никто не придет. Я должен выжить. Я обязан это сделать.

Цепляюсь за шпалы, за рельсы, за камни. Но ползу вперед. По железной дороге. Потому что я знаю, что где-то там есть мой Сергей. В нескольких километрах. Пустяк. Я доберусь.

Меня хватают за волосы и силком поднимают.

– Бешеная, блядь, ты сучка, Волков. С тобой же по-хорошему хотели, а теперь что? – резко опускают на гравий обратно, и я захлебываюсь в крови вместо крика. Нос точно хрустнул. Мне не послышалось. – Что вот тебе Костян сделал, а? С тобой побазарить хотели, а ты его пристрелил. Мне теперь что Любке сказать, уебок? – поднимает и опускает снова. Снова и снова. Я захлебываюсь. Все пытаюсь нашарить камень покрупнее, чтобы врезать ему. Новый выстрел. Пальцы не слушаются. – Я тебе сказал не рыпаться!

Не слышу его. С трудом разбираю слова. О таком в рапорте не напишут.

Сергей.

Господи, там ведь Сергей.

Я силюсь что-то сказать, но изо рта кровь течет не переставая. Господи. Г о с п о д и, дай мне сил.

– Я все спросить хотел. Вы с тем пидором реально еблись? – чувствую дуло у самого затылка. Слова как сквозь вату. Новый удар лицом о гравий, и я не вижу одним глазом. Господи, как же, блядь, больно. Боль перекрывает все мысли. И сквозь боль, сквозь эту сраную вату я все еще слышу голос. – А пидорам, знаешь, пидорская смерть. Яйца бы тебе отстрелить по-хорошему, но я сегодня в хорошем настр…

Не слышу его снова. Только увеличивающийся шум. Чувствую, что веки закрываются. Он что-то говорит, говорит, говорит. И вдруг отпускает мне волосы. Падаю лицом обратно в гравий и сразу же хватаюсь за землю. И ползу.

Я выживу.

Я знаю.

Там Сергей. Там мой Сергей, который остался дома один. Кто его накормит, если я сдохну здесь, как собака?

Я делаю усилие и открываю глаза. И ползу дальше. Сантиметр за сантиметром. Я доберусь, Сергей, я обязательно выживу ради тебя.

– …твоего пидорского дружка мы и убили, Волков, – как сквозь белый шум слышу. Не слушаю. Пусть говорит, что захочет. Я не о нем думаю. Я думаю о Сергее.

Ползу вперед. Боль – ничто. Боль – всего лишь тупое человеческое чувство. Я знаю, что переживу это. Я уверен. Я выживал и не в таком. Я лишь чувствую, что дышать совсем сложно. Но хватаюсь. За рельсу. Подтягиваюсь. К Сергею.

Тяжелая нога. На спине. Задыхаюсь. От крови во рту. И пытаюсь. Ее выплюнуть.

Там Сергей. Там мой Сергей.

Я поднимаю. Голову и. Открываю глаза. Там Сергей. Я хочу. К нему. Просто обнять. Я сумею. Я подтягиваюсь. Не двигаюсь. С места.

– Ебаный ты педик.

Я чувствую. Сергей рядом. Вот здесь.

Я чувствую. Дуло. У головы.

Выстрел.

========== Самоуничтожение ==========

Комментарий к Самоуничтожение

Сергей

Его все еще нет. Я не знаю, сколько времени прошло, потому что сколько бы я ни смотрел на часы, которые он подарил мне, стрелка не двигалась ни на миллиметр. Мои внутренние часы, которые только, я думал, пришли в норму, дали сбой. Все было просто: если Олег рядом, значит уже вечер или ночь, если нет – утро и день. Но ни утро, ни день не могут быть бесконечными. Но я чувствую – прошла целая вечность. А его все еще нет.

Лампочка мигает. Она под самым потолком. Он оставляет ее включенной (всегда, когда уходит), а я не могу выключить. Пробовал разбить – сил не хватило. Я только чувствую, как слабею с каждым часом (а может, и минутой – я совсем запутался во времени). И все жду, жду, жду, когда он вернется. Свет уже с ума сводит, а дышать под одеялом – единственном темном месте в этой проклятой комнате – слишком сложно. Кислорода и так не слишком много, а отопление только ухудшает положение.

Боже, как же у меня болит голова.

Меня все еще тошнит, но уже попросту нечем: не помню, когда в последний раз ел. И я не понимаю, сколько времени уже здесь нахожусь. И с каждым днем (часом и минутой) задаюсь одним и тем же вопросом: за что? Почему он бросил меня? Почему он оставил меня здесь умирать? В полном одиночестве, наедине с собой (а хуже этого не может быть ничего – это не преувеличение и не жалоба, это – чистая правда).

Я не знаю, что сводит меня с ума сильнее: голод, яркий свет, который я не могу выключить, или он. Каждый раз, когда он просыпается, я чувствую, что постепенно теряю себя, как бы странно это ни звучало. Я превращаюсь в монстра. В того монстра, сотворенного моими собственными руками. Я создал этого монстра давно, очень давно, он был частью меня всю мою жизнь, но проснулся лишь сейчас, чтобы уничтожить меня и занять мое место. Он сильнее меня, хитрее меня, беспощаднее и кровавее. То, что я творил с этими бездомными уродами – детские игры рядом с тем, какие картины показывал он мне. И в моменты, когда он это делал, я чувствовал, что способен на это. Что я способен схватить нож и одним им вершить правосудие, справедливое, чистое, которое заслуживает этот город. Одним ножом я смог бы устроить настоящий геноцид невежд и недостойных, а после они добили бы себя сами. А потом я открывал глаза и чувствовал тошноту. Как будто вся кровь, весь гной этих глупых людей скопились у меня в желудке, и организм стремился отвергнуть их как можно скорее. Я боялся того, что увидел. Я вдруг осознавал, сколько крови на моих руках, осознавал, скольких я убил, и на меня накатывала истерика.