– «Балто»?

– Да какой там «Балто». «Балто» когда вышел, я уже в школу ходил, – он отмахнулся вилкой, а потом посмотрел на нее задумчиво, облизнул и продолжил шпынять капусту по тарелке. – Ну вот. Был мультфильм какой-то про волка. Не помню суть, но он был кем-то вроде духа. Может, и мультфильм даже не про волка, я не помню подробностей. Только волка помню. Такого большого, воющего на луну и защищающего от всех бед. Найти бы его сейчас… – посмотрел на меня и усмехнулся. – Вся моя жизнь в волках, а. Может, волк – мое тотемное животное? – и сразу отмахнулся. – А ты что помнишь?

Я помялся, пытаясь вспомнить хоть что-то. Из детства я помнил мало. Наверное, как и любой другой человек. Мое детство все-таки по большей части прошло в детском доме «Росинка» с, как принято говорить, спартанскими условиями. А там особо историй не будет: подъем всегда в 7:00, отбой всегда в 22:00. Завтрак, обед, ужин. Как в армии, только к войне никто не готовит. Хотя…

– Ну, я помню, как попал в детдом, – я пожал плечами. Не думал, что эта история может быть интересной. – Мама умерла до того, как я успел ее запомнить. Знаю только, что глаза от нее достались и нос. Ну и, в общем-то, все. А папа вроде бы на комбинате каком-то работал. Каждый вечер старался что-нибудь вкусное мне принести. Ну, фигурку с торта какую-нибудь, может быть, пирожное, что-то в этом духе. Фигурки такие сахарные еще были, помню. Аж до скрежета зубов, как будто песок жуешь. Ну, я-то не жаловался, лучшего не знал, – я поднял на него взгляд. Сергей внимательно на меня смотрел, держа вилку во рту. На тарелке капусты уже не было. Кивнул мне, мол, продолжай. – Родственников других не было. Или я их просто не видел, не знаю. Вроде бы бабушка была, но я ее не помню. Просто помню, что в деревню как-то ездил. Зашел еще случайно на пасеку, а меня там в бровь ужалили, – пощупал одну, как будто жало пчелы могло остаться в ней аж до сих пор. – Ну и вот. В садик я сам ходил, он совсем рядом с домом был. Такое серое здание с граффити. Вернулся однажды домой, все как всегда. С котом еще, помню, успел поиграть. У нас во дворе кот жил какой-то, Лева, по-моему, его все звали, белый такой, наверное, все-таки домашний. Не помню. Ну вот, захожу домой… А, папа мне ключи с собой давал и цеплял к поясу в чехле. Чехол еще такой откопал где-то, тканевый, в виде рыбы, – я снова посмотрел на него. Он уже положил вилку на стол, сидел, склонив голову вбок. Как воробей. – Ну, открыл дверь, помню, еще удивился, что ключ не понадобился. Папа пораньше с работы пришел. А я сразу на кухню. В карманах, помню, хлеб постоянно таскал, черный и обязательно горбушку. Господи, мы ж за нее такие драки устраивали… – Сергей попросил, чтобы я не отвлекался. – Да, извини. И вот. На кухне выложил хлеб и пошел сразу в зал. У нас однушка была, так что в зале и едим, и спим, и все такое. Захожу в зал, а там папа под потолком висит. Синющий весь, пахнет плохо. А я ничего не понимаю – сразу в слезы. И к соседям побежал, – дернул плечом. – В общем, то ли моего папашу сократили, то ли еще что-то. Не выдержал, наглотался таблеток, а потом повесился для верности. Записку только оставил, чтобы обо мне позаботились. А у нас ни ближайших, ни дальних родственников нет. А те, кто есть, видимо, не захотели нянчиться. Я, как видишь, особо никому и не нужен был никогда.

И снова на него поднял взгляд. Он продолжал молчать, глядя на меня, только щеку ладонью подпер и между пальцами прядь зажал. Я хотел было удариться в жалость к самому себе, похныкать, какой я бедный-несчастный (совсем не в моем характере, но иногда накатывает), но посмотрел на него – как рукой сняло. Подумал еще, какая разница, что было тогда? Сейчас я сижу за одним столом с лучшим человеком, которого я только знал.

– Такие дела.

Сергей моргнул и опустил ладонь обратно на стол.

– Извини, я задумался. Концовку можешь повторить? Что там папа сделал?

Я только вздохнул. Но повторил. После этого Сергей еще немного помолчал и кивнул, выдохнул, на спинку стула откинулся.

– Я просто пытался своих родителей вспомнить. А у меня как будто блок каждый раз. Как будто стену кто-то построил между моими воспоминаниями о детстве до и после детского дома. Помню только, что боялся отца до жути. А почему – не помню. Мать в лицо точно не помню. Вообще ничего, – он как-то грустно усмехнулся.

– Подожди. Ты, вроде бы, в интервью говорил, что у тебя отец погиб во время службы на флоте, а мать умерла от рака легких? – я точно помнил, как читал это. Это был один из первых журналов, которые я купил с ним. Там еще его фотография была на обложке: он стоит вполоборота, волосы уложены вбок, бровь вскинута почти презрительно и глаза насмешливые. И подпись сбоку: «Я никогда не искал помощи».

Сергей отмахнулся, закидывая ногу на ногу.

– Я тебя умоляю. Стал бы я журналюгам все карты раскрывать. Ага, так и сказал бы им, что я свое детство не помню.

И мне стало как-то неприятно. Неприятно оттого, что он врал. Это было не вранье во благо. Это была самая обыкновенная ложь ради лжи. И тогда я впервые задумался: как часто Сергей лгал уже мне? И насчет чего. Но я так и не решился его спросить. Я просто хотел верить, что я был тем, кому он всегда говорил правду. Хоть один человек.

Он посмотрел на меня и, кажется, понял, о чем я думал. Даже улыбаться перестал. Подвинулся поближе, стул передвинул.

– Эй. Я в то время очень пекся о своем имидже, понимаешь? – положил мне руку на плечо. И я даже как-то удивился. Удивился тому, что он оправдывался передо мной. Как будто был мне обязан. И смотрел так слегка заискивающе, как ребенок, улыбался. Вижу ведь, что в глазах хитринка. Ребенок, который провинился и просит прощения у старшего, а сам тащит у него из кармана конфеты. Оттаял.

Господи, Сергей так на меня влияет, это невозможно просто.

– У меня самое яркое воспоминание, когда меня в детдом отдавали. Вроде бы, я в участке сидел, – он начал говорить снова. Просто сидя уже ближе. – Может, украл что-то, не знаю. Только в крови весь был. По всем законам кино, одним словом. Я не помню ни условия, ни время, ничего. Просто помню, что ночевал какое-то время там, а потом меня отвезли в «Солнце», откуда я сбегал… – он задумчиво отвел взгляд. – Раз семь точно. Ненавидел это место, ты бы знал как. Только потом, когда вырос, начал думать о том, что такая задница всюду. Тысячи детей без родителей, Олеж, живут в таких дерьмовых условиях. И редко в каких с ними еще хорошо обращаются. Оттого, Олеж, все и думают, что детдомовские дети дикие, буквально будущие убийцы и наркоманы с плохой генетикой. А детдомовские других условий и не знают. Я в шестнадцать лет город знал только из-за того, что сбегал. А другие что? Другие что, Олег? Я знал парня, который со мной рос, он застрелился несколько лет назад, потому что не справлялся с жизнью в большом городе. И таких огромное количество. Не все поднимаются, как я. И не все такие сильные, как ты. Потому я так активно участвовал в благотворительности. Хотел, чтобы таким, как я… как мы, жилось немного легче. Но, судя по всему, не все мои деньги доходили до адресатов, – он усмехнулся. – Неожиданно, не правда ли?

Я кивнул. Все сидел и думал о том, что он сказал. Вспоминал тех, с кем жил в «Росинке» и понимал, что он прав. Я видел девочку, с которой рос, вроде бы, Наташа звали. По телевизору в новостях, когда показывали, как милиция нашла подпольный бордель. Я знал, конечно, я знал, что среди них наверняка были те, кто, как и я, зажили нормальной жизнью, но все-таки.

Я хотел приобнять Сергея, а он только пальцем покачал. Сказал, что у него голова разболелась, и ушел в ванную.

Я слышал, как его рвало.

Ему стало хуже. Ему стало намного хуже. Внезапно. Еще вчера мы с ним спокойно разговаривали за столом, а уже сегодня он вырывает себе волосы и сбивает лоб о стену до крови.

Когда я приехал (мне нужно было уехать в город, чтобы убедиться, что меня никто не ищет; ищут – как же иначе, вынюхивают следы как раньше, а я просто успеваю сбежать; а еще я сжег свою куртку, потому что я был уверен, что на ней жучок, потому страшно замерз), так вот, когда я приехал, нашел его в углу подвальной комнаты. У него был разбит лоб и подбородок, вся шея в красных полосах (я схватил его за руку – ногти стрижены под корень), в другом углу лежал клок выдранных рыжих волос. И он не плачет. Только смотрит в одну точку и улыбается широко, не моргая. Он не отреагировал на меня даже тогда, когда я взял его за руки. Я не хотел его бить, но чувствовал, что это единственная возможность привести его в чувства. И долго мялся. Смотрел на него, а у него глаза как будто стеклянные. Губы все искусанные, кожа побледневшая (и веснушки как капли грязи на снегу). Пробовал позвать его. Пальцами щелкал перед глазами. А он как застыл. Даже зрачки не реагировали на свет. Я проверил пульс – живой. И понял, что действительно иначе никак. Ну, и влепил ему по лицу. А он не отреагировал (только отпечаток ладони сразу же проявился – мне стало не по себе). Влепил снова, уже сильнее, отчего он чуть не упал (я успел придержать его за плечо – не хватало мне еще, чтобы он голову расшиб). И после этого только очнулся. Посмотрел на меня перепугано, как будто я его только что разбудил, а потом ощупал щеки, видимо, почувствовав, что я его ударил.