Он делает все, о чем я прошу. Покупает все, что мне захочется. Заказал мне новый костюм, когда я сказал, что домашняя одежда мне надоела. Купил мне фен и новое одеяло, более легкое. Купил вентилятор и несколько комплектов постельного (и нижнего тоже) белья. Он готовит мне все, что я пожелаю: я как-то придумал на ходу рецепт, а он все записал и действительно приготовил (вышло достаточно вкусно для такого набора продуктов). Сидит со мной и разговаривает часами. Хотел бы я сказать, что обо всем, но не выйдет: Олег не то чтобы глуп, но он малообразован, не заинтересован ни в искусстве, ни в компьютерах, ни в чем, в чем мог бы быть заинтересован я. Да и говорю обычно я, он предпочитает слушать. Был уверен – он смотрит мне в рот и совершенно не слушает, приходит, чтобы поглазеть на меня лишний раз. А потом понимаю – он слушает. Я могу его спросить, о чем мы вчера говорили, и он в деталях все перескажет.

Но он не идет на уступки. В который раз предлагаю ему сделку: он мне – свободу, а я ему – деньги и свое доброе отношение к нему. И он всегда отказывается. Никогда не объясняет мне причины отказа.

Я в растерянности от самого себя.

Я не могу понять, что я чувствую к нему в последнее время. Мои чувства к нему настолько амбивалентны, что я теряюсь и не знаю, что лишний раз ему сказать. Я плююсь от него: его необразованность, его дурная советская привычка говорить «зал» вместо «гостиная», его вкус в одежде (или его отсутствие?) и собачья покорность; его желание удерживать меня здесь, его паранойя (отчасти ненапрасная – не могу поверить, что только отчасти), паранойя из-за того, что я сбегу, стоит только открыть дверь подвала. И я восхищаюсь им: его желанием понимать меня, его способностью слушать и слышать, его желанием создать вокруг меня максимально возможный комфорт; его взглядом на меня. Я знаю, как на тебя смотрят, когда восхищаются и когда уважают, но я ни разу до него не видел, чтобы кто-то смотрел на меня с такой преданностью и любовью.

Я ощущаю себя диковинной птицей, которую он запер в золотой клетке, и боится выпустить наружу – вдруг пораню крыло. Он забывает о том, что диковинная птица – хищная, и смеет гладить ее по клюву и вычищать перья. А хуже всего то, что и сама птица об этом вот-вот забудет.

Каждый божий день пытаюсь ухватиться за оставшиеся части своего сознания, но все больше понимаю – я схожу с ума. Мой защитный механизм работает против меня самого. Я так сильно желал остаться в здравом уме, что в какой-то момент не заметил, как это желание превратилось в маниакальное и ненормальное. Я все меньше думаю о работе, я уже не спрашиваю, говорят ли про меня по телевизору и пишут ли в газетах. Я чувствую, что теряю связь с реальностью.

Я больше не могу находиться в этих стенах. Останусь еще ненадолго – точно потеряю. И я решаюсь на шаг, к которому так долго шел: я прошу его пустить меня поспать на кровать наверху. Я давно думал об этом, иногда я ночами обдумывал, как именно спрошу, что я буду делать потом. А потом Олег так услужливо сам открыл мне дверь, позволив гулять по саду. Хотя какой это сад. Огороженная территория рядом с железной дорогой. Из шкуры вон лез, чтобы выглядеть хорошим мальчиком, и он начал мне доверять настолько, что пустил бы в спальню. Мой план идеально прост: я жду, когда он уснет, и ухожу. Я не сомневаюсь, что он запрет все двери, заколотит окна. Но я сделаю все, чтобы сбежать – попытаться, даже если это будет в последний раз.

Когда я говорю ему об этом, он смотрит с недоверием – это почти задевает меня, – а после соглашается. «Только подождите немного, – говорит. – Я вечером вас заберу». Я жду – а что остается. Я ведь знаю, что он вернется.

В моих мыслях я снова держу нож, хватаю его за волосы и откидываю его голову назад, вскрывая ему глотку одним резким движением – и он захлебывается, а на моем лице веснушки становятся бордового цвета. И я не сожалею ни на секунду, когда разжимаю пальцы и даю его телу упасть на пол. Напротив – я наслаждаюсь, когда смотрю на его предсмертные конвульсии, на то, как он зажимает свою шею ладонями, надеясь не то закрыть рану, не то не дать крови вытечь еще больше, на то, как эта самая кровь постепенно окрашивает и эти белые плиты, и новый коврик, который он купил неделю назад. Я жду, когда он умрет. Я хочу видеть, как он кончает свою жизнь вот так бесславно – в моих ногах и в собственной крови.

И я моргаю. И видение исчезает.

Он открывает дверь и протягивает мне руку.

– Не будешь связывать?

– Доверюсь.

Я смотрю ему в глаза и вижу, что он просто уверен в том, что я не сбегу. Я прибавил ему уверенности во всем – он должен быть благодарен.

Не беру его руку, а просто иду следом. Прохожу через комнату-коридор, поднимаюсь по лестнице и выхожу на первый этаж. Так свежо и пахнет ужином – он приготовил мясную запеканку, несколько салатов, куриные крылья и открыл вино (по моей просьбе). Поднимаюсь вперед него на второй этаж и сразу же иду к спальне. Той потрясающей спальне с огромной кроватью с полками для книг, торшером, цветами на подоконнике и кофейным столиком. Я смотрел на эту комнату каждый раз, когда Олег позволял мне сходить в ванную, и понимал, что это – самая уютная часть во всем доме. И когда я опускаюсь на кровать, то понимаю, что она такая же прекрасная, как и вся комната. Матрас не слишком жесткий, но и не слишком мягкий, подушки объемные, но не настолько, что ты в них тонешь. Белое постельное белье мелкой вязки, пахнущее порошком. Он мне даже пижаму для такого случая купил – чудак такой. На удивление даже для самого себя не злюсь на него, хоть и всей душой ненавижу пижамы. Даже соглашаюсь надеть ее: что за пижама-то, шорты да майка. И как только опускаюсь под одеяло, чувствую, как ноет позвоночник – все-таки, внизу кровать оставляла желать лучшего (особенно по сравнению с этой). Нежусь в постели минуту, а кажется – целую вечность.

И только открываю глаза, вижу – собрался уходить. Прошу его остаться. Не из-за того, что я соскучился по теплу человеческого тела, вовсе нет, конечно нет. Просто так мне будет проще найти ключи. Так я создам меньше шума. Да. Вижу – мнется в дверях. И говорю ему:

– Если боишься, что я сбегу, закрой все двери. Ночью ты и так сторожить меня будешь.

Отодвигаюсь к стене, откидывая одеяло в сторону. Только ложись, Олеж. Это ведь мой шанс на побег вру ли себе?.

Он даже раздеться боится. Ложится, как тогда, в ту ночь, прямо в одежде, и смотрит настороженно, но уже куда более доверчиво. Он думает, что я стал тем, кого он хотел видеть. Укрываю его одеялом, а он совсем расслабляется: даже на бок ложится.

А я закрываю глаза и чувствую, как мне хорошо. Как хорошо от мягкой постели, от свежего после проветривания воздуха, от теплого дыхания возле своего лица. И на несколько минут из моей головы исчезают все мысли.

Я позволяю себя поцеловать. Он все так же осторожен, все так же аккуратен и неловок, и у меня закрадываются подозрения – я его первый. Я будто бы его первая любовь. Та, что как фейерверк, как смысл жизни, как самое необыкновенное ощущение в его жизни. И в мыслях щелкаю себя по носу – как легкомыслен я стал, как расслабился и как близко к себе я подпустил того, кто разрушил мне жизнь.

Вдруг задумываюсь: а вправду ли разрушил? Где был я, когда был на свободе? В своей пустой квартире с пальмой и кактусом, лишь бы было о ком думать, постоянно в работе и бесконечных подозрениях во всех грехах человечества; по локоть в чужой крови, глотающий антидепрессанты и снотворное, лишь бы больше не видеть кошмары. А здесь я в неволе, но любим. Он делает для меня все, что я пожелаю, в этих четырех стенах целый мир, созданный для меня, и единственное его ограничение – клетка.

Когда он засыпает, я вожу рукой по его телу. Крепкому, слаженному телу. Он все так же скрывает его за этой водолазкой с катышками и джинсами, в которых я без труда нахожу ключи и сжимаю в кулаке. Сжимаю их крепче и смотрю на него спящего.

Я разжимаю пальцы.