Он обернулся, с отвращением посмотрел на нее (он часто на нее так смотрел) и принялся небрежно мыть руки в окровавленной раковине.

– Господи помилуй, детка. Рассказывай. Ты чертовски напугала меня. Объясни, ради Бога, что это значит.

Он принялся мыть руки. Там, где он прислонялся к раковине, на его серых рабочих брюках оставались пятна крови. «Если бы он прислонился лбом к зеркалу, кровь осталась бы на коже», – подумала Беверли. Она судорожно сглотнула.

Он выключил воду, взял полотенце, на котором веером рассыпались брызги крови, и стал вытирать руки. В полуобморочном состоянии Беверли смотрела, как кровь впитывается в его пальцы и ладони. Она видела кровь под его ногтями, и это делало его похожим на убийцу.

– Ну? Я жду. – Он забросил окровавленное полотенце обратно на вешалку.

Кровь, везде кровь.., а ее отец не видит ее.

– Папа... – Она понятия не имела, что ему скажет, но отец перебил ее.

– Я беспокоюсь за тебя, – сказал Эл Марш. – Мне кажется, ты никогда не повзрослеешь, Беверли. Ты все время где-то бегаешь, ничего не делаешь по дому, ты не умеешь готовить, не умеешь шить. Половину времени ты витаешь в облаках, уткнувшись в книгу, а другую половину мечтаешь или скучаешь. Я беспокоюсь за тебя.

Он неожиданно размахнулся и больно ударил ее по заднице. Она закричала и посмотрела ему в глаза. Его густая правая бровь была слегка перепачкана кровью. «Если это будет продолжаться долго, то я сойду с ума», -словно сквозь туман подумала она.

– Я очень беспокоюсь, – сказал он и снова ударил ее, на этот раз по руке, чуть выше локтя. Руку обожгла мгновенная боль и тут же стихла. Завтра наверняка будет синяк.

– Ужасно беспокоюсь, – сказал он и ударил ее кулаком в живот. В последний момент он ослабил удар, но у Беверли все равно перехватило дыхание. Она согнулась пополам, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, на глазах выступили слезы. Отец невозмутимо смотрел на нее, засунув окровавленные руки в карманы брюк.

– Тебе пора повзрослеть, Беверли, – сказал он голосом, полным доброты и прощения. – Ты согласна со мной?

Она кивнула. Ее голова тряслась. Она плакала, но плакала беззвучно. Если бы она рыдала в голос – ее отец называл это «детским плачем», – он бы избил ее до полусмерти. Эл Марш всю жизнь прожил в Дерри и говорил всем (кто его спрашивал и кто не спрашивал), что желает быть похороненным здесь, но еще поживет немного, лет до ста десяти. «Не вижу причины, почему бы мне не жить вечно, – бывало говорил Роджер Ориет, раз в месяц посещавший парикмахерскую, – я никому в жизни не сделал зла».

– Теперь рассказывай, – сказал он, – и побыстрее.

– Здесь был... – она с трудом сглотнула, потому что в горле у нее совершенно пересохло, – здесь был паук. Большой, толстый черный паук. Он.., он вылез из стока, и я.., я думаю, сейчас он уполз обратно.

– О! – теперь он слегка улыбался ей, как бы удовлетворившись ее объяснением. – В самом деле? Черт побери! Если бы ты мне сразу сказала, Беверли, я бы никогда тебя не ударил. Все девчонки боятся пауков. Почему ты сразу не сказала?

Он склонился над водостоком, и Беверли пришлось закусить губу, чтобы удержаться и не предупредить отца.., какой-то внутренний голос, ужасный чужой голос, твердил ей не делать этого; она не сомневалась, что это был голос самого дьявола: "Пусть оно возьмет его, если захочет. Пусть оно утащит его к себе вниз. Скатертью дорога, черт бы его побрал.'"

В ужасе она попыталась избавиться от этого голоса. Еще минута, и подобные мысли приведут ее прямо в ад.

Он вглядывался в темный глаз водостока. Его руки упирались в окровавленный край раковины. Беверли с трудом преодолевала тошноту. Живот болел в том месте, куда ее ударил отец.

– Ничего не вижу, – сказал он. – Здесь все постройки старые, Бев. Водостоки в них, как автострады. Когда я работал сторожем в старой школе, мы однажды утопили крыс в унитазе. Девчонки чуть с ума не сошли от страха. – Он довольно рассмеялся при мысли о женских страхах. – Однако с тех пор, как сделали новую водопроводную систему, живности в трубах поубавилось.

Он крепко прижал ее к себе.

– Послушай. Иди спать и не думай больше об этом. Хорошо?

Она почувствовала, что любит его. «Я никогда не ударю тебя, Беверли, если ты этого не заслужишь», сказал он однажды, когда она расплакалась из-за несправедливого, как ей тогда казалось, наказания. И, конечно, она на самом деле любила его, потому что было за что полюбить его. Иногда он проводил с ней целые дни, учил мастерить самые разнообразные вещи или просто рассказывал всякую чепуху, гуляя с ней по городу; он был таким добрым и хорошим, что ей казалось, ее сердце разорвется от счастья. Она любила его и пыталась понять, почему же он так часто наказывает ее. Он говорил, что так ему велит Господь Бог. "Дочерей, -говорил Эл Марш, – следует наказывать чаще, чем сыновей". У него не было сына, и она как будто смутно чувствовала в этом свою вину.

– Хорошо, папочка, – сказала она. – Я больше не буду об этом думать.

Они вместе пошли в ее спальню. От удара правая рука теперь сильно болела. Она оглянулась через плечо и увидела окровавленную раковину, окровавленное зеркало, окровавленную стену, окровавленный пол и полотенце, которым ее отец вытер руки и небрежно бросил на вешалку. Она подумала: «Смогу ли я после всего зайти сюда снова? Прошу тебя. Господи, дорогой Боженька, прости меня, что я плохо подумала о своем отце. Ты можешь наказать меня за это, если хочешь: я заслужила наказание. Ты можешь сделать мне больно, или пусть я заболею воспалением легких, как прошлой зимой, когда у меня был такой кашель, что меня однажды даже вырвало, но, пожалуйста. Господи, пусть утром исчезнет вся эта кровь, очень прошу Тебя, Господи, хорошо? Хорошо?»

Отец, как обычно, укрыл ее одеялом и поцеловал в лоб. Он постоял немного, как только он стоял, по-особенному, как ей казалось: чуть подавшись вперед с глубоко, чуть не до локтей, засунутыми в карманы руками, блестящие печальные, как у бассет-хаунда, голубые глаза свысока смотрели на нее. В последние годы, через много лет после пережитого кошмара, она совсем перестала вспоминать Дерри; она будет представлять себе мужчин в автобусах, на улице, очертания их фигур, мужских фигур, в предрассветные часы, в ясный осенний вечер, на площади Уотертауэр...фигуры мужчин, как они ведут себя, какие у них желания; она будет представлять себе Тома, так похожего на ее отца, когда он, сняв рубашку, стоял, ссутулившись перед зеркалом в ванной комнате и брился. Мужские фигуры...

– Иногда я беспокоюсь за тебя, Бев, – сказал он, но сейчас в его голосе не чувствовалось раздражения. Он нежно дотронулся до ее волос, откинув их со лба.

"В ванной полно крови, папа! -чуть не закричала она. Неужели ты не видишь? Она повсюду! Даже на лампочке над раковиной! Неужели ты не ВИДИШЬ?"

Но она промолчала, и он ушел, закрыв за собой дверь; комната погрузилась во мрак. Она еще не спала, лежала, уставившись в темноту, когда в половине двенадцатого вернулась мать и выключила телевизор. Она слышала, как родители ушли в спальню и заскрипела кровать, когда они занялись любовью. Беверли случайно услышала, как Грета Бови говорила Сэлли Мюллер, что секс – это страшная боль, как при ожоге, и хорошие девочки никогда не захотят им заняться («В конце полового акта мужчина мочится прямо на тебя», – сказала Грета, и Сэлли воскликнула: "Нет уж, к черту, я никогда не позволю ни одному мальчишке сделать со мной такое!"). Если секс, по словам Греты, это так больно, то мать Беверли очень стойко переносила боль; Бев слышала, как она несколько раз кричала низким голосом, но эти крики не были похожи на крики боли.

Медленный скрип пружин перешел в более быстрый, потом стал почти бешеным и прекратился вовсе. Некоторое время стояла полная тишина, затем послышался тихий разговор и шаги матери, направляющейся в ванную. Беверли затаила дыхание в ожидании, что мать закричит.