Ох, размять бы кости. Ты видела, там деньги бросают? Если бросают, я не пойду. Не бросают? Тогда что же мы сидим, пойдем, сейчас тёть Хачой покажет класс, ты не думай, я хоть и старая, но молодежи фору дам. Моя любимая песня, бирекет, бирекет, бирекет… И ты сюда иди, моя хорошая, и ты, и ты… Вот так, вот. Бирекет, бирекет, бирекет. Стань ровней, спину выпрями, голову подними, что ты стоишь как старуха, у тебя шея лебединая, а ты сгорбилась, надо товар лицом выставлять. Диана, ты – принцесса, запомни это. Фуф, жарко. Видишь парня, нет, не пузатого, а худого. Высокого. Он на тебя смотрит. Ну и что – лысый, ты бы занималась ценными бумагами… Не фукай мне, такие ребята на дороге не валяются. Если приглашать будет, ты не отказывайся… иди давай. Он рукой тебя позвал. А как он тебя должен приглашать на танец, на коленях? Ишь ты, принцесса. Куда пошла? В туалет? Одна не ходи, я с тобой одну девочку отправлю.

Когда мы стояли у ящика для омбороку, к нам подошел тот самый Семен Ильясов. Он – ровесник моего отца, но выглядит моложаво, потому что красит волосы. Они с Хачойкой отошли в сторонку и долго о чем-то шептались, а потом она сообщила, что Сёмочка снова хочет жениться – на молоденькой девственнице. На последнем слове она так выразительно посмотрела мне в глаза, аж искры летели. А я не собираюсь оправдываться! Если хочет верить слухам – будто меня видели с каким-то русским парнем – пусть верит. Как же тошно! Как это возможно, что даже для человека, который старше меня на целых тридцать лет, я недостаточно хороша?

Когда мы вошли в зал, я увидела, что такое – настоящая роскошь. Хачойка сказала, что в зале две половины: левая – для миллионеров, министров и раввинов, а правая – для остальной родни. Мы думали, что нас посадят справа, но нас повели налево и посадили за один стол с известным голливудским актером. Хачойка сначала подумала, что он наш, и начала с ним базарить на джуури, но он замотал головой, поэтому ей пришлось перейти на русский, а переводчику переводить. Ее интересовали два вопроса: степень его еврейства и женат ли он. Когда выяснилось, что он не еврей и женат, она потеряла к нему интерес. Так наш стол разделился надвое: мы с Хачойкой и актер со свитой. Когда подходили к Хачойке, актер напрягался, думая, что это к нему за автографом, а потом облегченно вздыхал, с интересом наблюдая за нами. Но скоро и о нем прознали, и к столу стали подходить с двух сторон: к актеру за автографом, к Хачойке просто так.

Тамадой назначили Ульганта. Он так смешно шутил, что я на время забыла, для чего я здесь, и смеялась, пока Хачойка не сказала мне, чтобы я постаралась не смеяться открытым ртом, потому что это нескромно, и мне следует только улыбаться – она изобразила губами дугу, – но я не могла себя контролировать и смеялась как смеется. Вряд ли я когда-нибудь еще увижу всех этих звезд, российских и зарубежных, имена которых мне даже лень перечислять. Поэтому я даже обрадовалась, когда Хачойка потащила меня танцевать, во мне было столько энергии, захотелось подвигаться, а не сидеть весь вечер на одном месте. Но на танцплощадке она меня так достала со своими «улыбнись тому, посмотри туда, сделай спину ровной, потанцуй с тем-то», что я хотела кричать, но вместо этого всего лишь отпросилась в туалет, как двоечница, чтобы сбежать с урока. Старуха отправила со мной какую-то знакомую, потому что даже в туалет приличные девушки в одиночку не ходят. Это уже просто невыносимо! Я хотела закричать во весь голос: «Оставьте меня все в покое» – и бежать. Но тут я вспомнила про отца, про мать, которые никаких денег не жалеют ради того, чтобы устроить мою судьбу, и я покорилась. Какой-то мудрец сказал: если не можешь изменить обстоятельства, растворись в них, как кофе растворяется в кипятке. И я решила, что пришел момент, мне тоже пора раствориться. Я зашла в кабинку и стала глубоко дышать. Я растворяюсь, растворяюсь, растворяюсь. Я уже не выпирающий из гладкой поверхности кусок железа, я уже часть этой гладкой поверхности. Я больше не борюсь; с этой махиной невозможно бороться, невозможно ее победить, невозможно переубедить людей, что они не правы. Можно только поддаться или сделать вид, что поддалась, и плыть по течению. Течение такое мощное, меня уносит, уносит, уносит. Так есть шанс, что я останусь цела. Выхожу из кабинки, улыбаюсь тонкой ниточкой сопровождающей меня девушке. Держу спину ровной. Девушка тоже улыбается мне. Мы выходим в фойе, она держит меня за руку, как если бы мы были подружками, хотя я даже не знаю ее имени. Но мне все равно, мне хорошо и спокойно. Она ведет меня, как слепую, но не наверх, где танцуют, а на улицу.

– Пойдем, подышим, – говорит она, – а то на тебе лица нет, бледная такая.

Я очень хочу подышать. На улице холодно и хорошо. Мы идём к парковке. Стоящие муравьиными ульями мужчины смотрят нам вслед. Прячемся за огромным черным «Бентли», и она машет кому-то, кого я не вижу, рукой. «Наш водитель, – говорит, – он не выдаст». Копошится в сумке, достает со дна сигареты, зажигалку, предлагает мне. Я отказываюсь. Мне нравится просто стоять рядом и смотреть на дым и черное небо в белый горошек. Она докуривает, пихает окурок под машину, машет водителю, и мы идем обратно к входу.

– Марк, а салют когда будут пускать? – слышу я ее капризный голос. – Мы с Дианой хотим посмотреть.

Она знает, как меня зовут?

– Не знаю… – протягивает Марк и пристально смотрит на меня. – Минут десять еще.

– Тёть Хачой там, наверное, нервничать будет, что я ушла и не возвращаюсь, – лепечу я.

– Тёть Хачой нервничать не будет, – спокойно отвечает девушка-без-имени. – Она знает, что ты со мной. И с моим братом.

Мы стоим втроем, молчим и неловко улыбаемся. Марк нарушает молчание:

– Как погода в Дербенте?

– Очень жарко, – говорю.

– И в Нью-Йорке жарко, – говорит он.

– А вы в Нью-Йорке были? – спрашиваю. Мне становится жарко от его взгляда. Что за глупый вопрос – конечно, он там был, если рассказывает о тамошней погоде.

– У него там бизнес, – говорит девушка за него. – Приехал на три дня, на свадьбу.

– А я никогда не была в Америке, – говорю я.

– Ну теперь-то уж точно побываешь, – уверенно говорит Марк.

Мне стало жарко и холодно одновременно, а он был спокоен, как бог, и улыбался. Я не успела ничего ответить, потому что вдруг стали громыхать салюты и все взметнули взгляды в полыхающее алым небо.

Когда салют закончился, Марк пошел со мной к нашему столу, на чистом американском поговорил с актером, как будто они – давние друзья, а потом долго обнимался с тёть Хачой. Вдруг она вспомнила, что ей срочно надо с кем-то переговорить, и ушла, так что Марк сел на ее место. Даже не помню, о чем мы говорили, все вылетело из головы, но о чем-то мы точно говорили, ведь не могли же мы все пятнадцать минут молчать. Наверное, он спросил что-то про мою будущую специальность, а я как дура все забыла, говорят же, ветер в голове, вот так у меня было. Туда-сюда дует. По-моему, я сказала ему, что главное предназначение женщины – быть опорой своему мужу. Неужели я могла это сказать? Кажется, я это и вправду сказала, потому что тёть Хачоюшка потом похвалила меня за эти слова. И откуда она только узнала? Какая же она хорошая и умная, и мудрая! Как же я ее недооценивала. Боже, хоть бы он позвонил, он обещал позвонить. Не помню, как мы дошли до машины, но когда мы сели, я положила тёть Хачой голову на плечо. «Тёть Хачой, – сказала я, – он же сам первый позвонит? Или мне ему позвонить?» А она только погладила меня по голове, как самая заботливая мать, и сказала: «Утро вечера мудренее».

На горячее подавали сочные хинкали с зеленью и запеченную форель в сливочном соусе. Национальное грузинское блюдо почти все ели руками: откусываешь – и мясной бульон обжигает язык и нёбо. Официанты ловко подливали в бокалы вино и меняли грязные тарелки на чистые.