Ее внимательный, устремленный на него взгляд был полон нежной ласки. Она читала в его глазах напряжение, и безысходность, и затаенное разочарование, и в ней шевельнулась нежность и стремление помочь.

— Хочешь чая? У тебя усталый вид.

— Да, с удовольствием.

— Тогда я заварю. А ты пока приляг.

Когда Элизабет вернулась с чайником, он только что положил трубку. По наитию она спросила, поддерживает ли он, собственно говоря, контакты с этим господином Оттером из Франкфурта. И отметила, как он тотчас насторожился. Потом сказал:

— Почти нет.

Она взглянула на него, будто желая запечатлеть в памяти его облик, а мгновение спустя уже отвела глаза, как если б увидела то, что лучше было бы запрятать подальше. Теперь она знала, знала отныне и навек, что он ее обманывает.

Под подушкой у Кристофа тихонько затрещал будильник. И сон, в котором он взбирался по трухлявой лестнице на чердак какого-то дома без окон, чтобы отыскать там люк, мгновенно сменился «стоп-кадром» темной комнаты. Он в интернате. Прямо под ухом еще слышится тихое тарахтенье, а у стены напротив ворочается на своей кровати Удо, но, похоже, еще не проснулся. При желании можно спать дальше, а завтра утром сказать, что ничего, мол, не слыхал. Миг — и он опять едва не провалился в дремотную истому. Но потом сообразил, что будильник еще тарахтит, нет, вот уже умолк. Он рывком сел. Два часа ночи, как уговорились. Два часа ночи. Он выскользнул из постели, подошел к Удо, тряхнул его за плечо.

— Эй, вставай! Пора!

Еще в полусне, лежа, Удо кивнул, потом откинул одеяло, встал и выглянул в окно.

— Тошниловка, а не погода. Одевайся теплей, парень.

Впотьмах они натянули спортивные костюмы, штормовки, не забыли шарфы и толстые шерстяные носки. Кроссовки, подметки у которых наверняка были не слишком чистыми и могли оставить следы, оба несли в руках.

— Краску взял? — прошептал Удо.

— Само собой. — Кристоф поднял пластиковый пакет.

Они беззвучно открыли дверь. В коридоре тихо, сумрачно. Тускло поблескивает темный пол из шлифованного камня. На цыпочках они прошмыгнули мимо спален и умывальных к черной лестнице. Внизу повернули и пошли назад.

В читальне они обулись, отперли оконные задвижки и вылезли наружу. Таяло. По снежной слякоти тянулись цепочки бесформенных черных следов, в которых стояла талая вода. В мокрых носках назад в спальню не проберешься. Надо бы захватить еще по паре на брата, но возвращаться не хотелось.

— Давай вперед!

Пригнувшись, они пробежали вдоль здания, потом на спортплощадку и через мокрый луг — на окраину поселка, окутанную густым туманом.

Пять минут спустя они двинулись обратно. С лестницей на плечах, которую стащили во дворе строительной конторы. Спотыкаясь и кряхтя, по колено мокрые, они брели по брызгучей снежной каше через луг к интернату. Лестница покачивалась в такт шагам, тяжело давила на плечо и ключицу, терла лопатку. Удо, энергичный, кряжистый, шел впереди, размахивая свободной рукой. Кристоф пытался шагать в ногу — только бы не поскользнуться и не упасть. От напряжения на глазах у него выступили слезы. Если Удо не остановится, чтобы переложить лестницу на другое плечо, он слова не скажет, выдержит до конца. Пусть ноги подкашиваются, пусть глаза ничего толком не видят — он все равно выдержит. Удо — его друг, первый настоящий друг. А друга нельзя разочаровывать, нужно доказать ему, что на него, Кристофа, можно положиться.

Они опять миновали спортплощадку, пронесли лестницу под баскетбольными вышками и остановились позади гимнастического зала.

— Ставь! — скомандовал Удо.

Пришлось смотреть в оба, чтобы лестница не выскользнула из окоченевших рук и не упала.

— Дай-ка мне фукалку, — сказал Удо и, вооружившись банкой с аэрозолем, написал на стене: «Лови кайф» и «Спортбардак». Синие буквы были едва различимы в темноте. Кристоф взял баллончик с красной краской и украсил стену надписью: «Костоломка». Подхватив пакет с красками, они побежали дальше — украсили кухню надписью: «Свинячья жратва», накатали под окном директорского кабинета: «Супермен», а у входа в спальный корпус — «Тюряга», по бокам две синие звезды. Обоих то и дело сотрясали приступы беззвучного хохота, они подталкивали друг друга, махали руками, скакали от радости, как дурачки.

Теперь самое сложное — фасад главного корпуса. Они подтащили лестницу к подъезду. Тут их было видно издалека: ведь перед домом всю ночь горят два фонаря, а в поселке через дорогу живут учителя. Если кто-нибудь из них сейчас не спит, то, бросив взгляд в окно, сразу увидит две тени, которые подняли узкую длинную лестницу и прислонили ее к зданию. Лестница не доставала до верхнего края окон четвертого этажа. Чтобы сделать надпись на светлой штукатурке над ними, нужно было взобраться как можно выше да еще выпрямиться там, наверху, в полный рост. Крупные буквы на фронтоне будут видны и с дороги, и из учительского поселка, и из многих домов городка. Они бросили жребий, кому браться за дело, — выпало Кристофу. Теперь он уже не мог признаться, что ему страшно и у него кружится голова.

Удо стал внизу и подпер лестницу ногами, чтобы не отъехала назад, но она и без того стояла почти вертикально. Кристоф ступил на нижние перекладины и полез вверх, в кармане штормовки у него лежал баллончик с красной краской. Добравшись до окон четвертого этажа, он остановился и поднял голову. Над ним был пятый этаж, выступающая кромка крыши, а над всем этим — ночное небо, бездонное и пугающее, с клочьями летящих облаков, которое показалось ему волшебным отображением глубины. Где верх, где низ? Где он висит, за что держится? Внезапно, как мрачный порыв ветра, накатила дурнота, придавила его грудью и лбом к лестнице.

Не могу, подумал он, я упаду и сломаю себе шею.

Кристоф медленно полез выше — поставит ногу на перекладину, затем подтянет другую, точно хромой, и вот ведь в самом деле добрался. На пробу отнял правую руку, нащупал в боковом кармане краску и заодно попытался хоть немного выпрямиться. Все здание тотчас наклонилось вперед, а позади загудела глубина. Он мигом опять вцепился в лестницу, прижался лбом к оштукатуренной стене, которая словно бы все еще «падала». Издалека, снизу, окликнул Удо: что, мол, копаешься? Он едва расслышал. Уши заложило. Все отодвинулось куда-то далеко-далеко: и его перепуганное цепляние, и тайные мольбы о помощи. Он почувствовал себя слабым, как младенец, который в слезах ждет спасения. Но кругом ни души. Он один. Никто ему не поможет.

— Эй, Крис, слезай лучше!

Он через силу оторвал от лестницы правую руку, достал баллончик и потянулся к стене, которая снова грозила «упасть». И снова вцепился в лестницу, и от испуга покорно зажмурил глаза. Падаю, подумал он. Видите — падаю. Вы этого хотели! Так вот же вам.

Однако он все еще висел в темноте у стены и мало-помалу сообразил, что в руке, которая обнимала стояк, до сих пор зажат аэрозольный баллончик. Невероятным напряжением воли он высвободил эту руку и «прицелился». Hу вот, теперь он заколдовал стену широкой полосой краски. Она больше не «падала». И Кристоф начал писать. Вытянув руку как можно дальше, он написал заглавное «N» и строчное «о», а немного отступя — строчное «f» и прочая, и прочая, все больше отклоняясь вбок, пока на стене не возникло: «No future». Громадные красные буквы. Днем надпись будет заметна издалека. Это его работа. Он справился. Сегодня утром, когда учителя и приходящие ученики явятся на занятия, все они прочтут его послание.

Спустя полчаса они лежали в постелях, и Кристоф дрожал от холода и счастья. Лестницу они быстрым шагом отволокли обратно, в дом влезли опять через открытое окно читальни, скинули там мокрые кроссовки и носки, вытерли ноги найденной в кухне половой тряпкой и лишь после этого крадучись поднялись на жилую половину и юркнули к себе в спальню. Потом им пришло на ум, что надо сходить в умывалку и привести в порядок грязные и вымокшие спортивные брюки и кроссовки — на случай завтрашнего контроля; теперь вещи сохли над матрацами.