Никто не поверит, что эту надпись наверху сделал он, никто, кроме Удо, который все видел. А Удо, конечно, не проболтается. Дайте срок, он и кое-чем другим займется, совсем другим.

Я не тот, за кого вы меня принимаете, — эта фраза, придуманная во время болезни, выросла в целое стихотворение, которое он никому еще не показывал, даже Удо, тот ведь наверняка ничего в этом не смыслит. Сам Кристоф знал стихотворение наизусть и порой, когда на душе было скверно, мысленно декламировал его. И хотя в нем не было ничего утешительного, он после всегда чувствовал себя лучше. Вот и сейчас беззвучно шевелил губами, точно пробуя стихи на вкус, и строчки отчетливо, словно та надпись на фасаде, вставали перед глазами. Странное стихотворение. Как бы укрытие. Он укрывался в своем стихотворении:

Я не тот, за кого вы меня принимаете,

И ношу свое имя лишь только для виду.

По правде говоря, зовут меня Никто,

Не с вами вместе я и не с собой наедине.

И адрес мой ко мне не приведет —

Ведь там в ничтожестве Никто живет.

— Что это ты бормочешь? — спросил Удо.

— Да так. А что?

— Вроде как молишься.

— Вот еще, ерунда какая.

Удо, кажется, опять задремал. Хотя нет, должно быть, просто задумался, потому что немного погодя сказал:

— Кой-кого нынче удар хватит.

— Наверняка.

— «No future» на главном корпусе — это бомба. Ведь им после этого впору закрывать лавочку.

— По мне, так и пусть закрывают.

— По мне, так давно пора.

Удо зевнул и повернулся на бок, очень скоро Кристоф услышал его ровное дыхание. Вот и хорошо, что Удо спит и разговаривать ни с кем не надо. Он хотел побыть наедине с мыслями, которые мельтешили в голове, и насладиться переполнявшим его счастьем. Нет, пока не уснуть: он слишком разгорячен, слишком взбудоражен. Счастье — это душевный подъем, это внутренняя ясность, какой он никогда прежде не ощущал. А верно ли то, что он написал на фасаде, верно ли его стихотворение? Сейчас его ощущения были иными, и он не мог описать их, ну разве только в трех словах — «он ощущает себя». Да, так и есть: он ощущает себя. По-другому не скажешь, эти три слова напрашивались сами, а вообще все было как чудо.

Он сел и обхватил себя руками в новом приливе блаженства. Я, думал он, это — я! Я — это я! Вот это тело — я. В нем я живу, я здесь. Выходит, он человек, один из многих, со своей собственной жизнью, которая принадлежит только ему, это его исконное право, которого никому не отнять. Как все просто, как естественно — а он и не знал. Может, в своих стихах он пытался сказать именно об этом, правда туманно, но будто бы уже зная? Пока что он не сумел выразить это по-настоящему. Ничего, дайте срок, он обязательно сочинит стихотворение получше. Может быть, даже не одно. И расскажет о том, что значит — ощутить себя. Ведь большинство-то людей этого не знают. У них в семье, пожалуй, не знает никто. Ощутить себя и благодаря этому увидеть все вокруг, всю жизнь — вот о чем он попробует написать. Прямо завтра же и качнет. Купит толстую тетрадь и будет заносить туда все, что с ним произойдет. На первых порах, просто для тренировки, а со временем замахнется и на большее. Перед ним долгая дорога. Только ничего плохого в этом нет, наоборот. Он смотрел вперед без страха.

Нежданно-негаданно Фогтман обнаружил, что его жизнь переплелась с войной, которая шла совсем в другом полушарии и, по сути, была ему глубоко безразлична. Цели воюющих сторон, их заявления и оправдания его не интересовали; для него это была война, в которой решалось, сохранит ли он зыбкую перспективу получить миллионный барыш или же у него на шее повиснут новые долги — ни много ни мало еще миллион четыреста тысяч, — и этот непосильный груз утянет его в бездну. Попытка отказаться от заирской сделки разбилась о хладнокровное сообщение Оттера, что он уже поместил свои векселя в банки и не может трубить отбой. А когда Фогтман в этом усомнился и занервничал, Оттер, как и следовало ожидать, объявил, что он сам своим промедлением довел себя до жизни такой. И подходящее утешение Оттер тоже держал наготове: эта война будет непременно выиграна — ведь Запад не допустит, чтоб ее проиграли. А после сразу же начнется экономическая санация Заира, и тогда их сделка, конечно же, состоится, иначе и быть не может.

С военной точки зрения положение день ото дня ухудшалось. Силы вторжения оперировали вблизи мобутовских базовых лагерей, и правительственные войска испытывали серьезнейшие трудности с материальным обеспечением: приходилось снабжать их по воздуху или добывать продовольствие непосредственно у местного населения. Оснастка и вооружение у них были неудовлетворительны. Не хватало запасных частей и горючего, топографических карт. Целая эскадра французских истребителей типа «Мираж», которая раньше на военных парадах демонстрировала военную мощь Заира, оказалась не готова к боевым вылетам. Правда, правительственные войска имели покуда над противником численное превосходство, но среди необозримых просторов саванны с ее более чем двухметровыми травами неповоротливые мобутовские части не могли тягаться с мелкими, зато стремительными отрядами противника. Потери были велики, боевой дух у солдат равен нулю. Многих офицеры приковывали к машинам — в самом прямом смысле — цепью с висячим замком, иначе при первом же соприкосновении с противником они разбегались кто куда. В Киншасе поговаривали, что на одном из аэродромов южнее столицы Мобуту держал наготове четырехмоторный реактивный лайнер для себя, своих родичей и приспешников. «Пятая колонна» все чаще заявляла о себе ночными террористическими актами. Но внезапная гибель может нагрянуть и совсем с другой стороны. Возможностей для этого сколько угодно — новые повстанцы, бунт мятежного племени баконго, неминуемый крах владычества мобутовской клики, которого даже белые коммерсанты в Киншасе ждали не без злорадства. Наверняка их слишком часто унижали, шантажировали, выпроваживали за дверь. Заставляли подолгу сидеть в приемных чиновничьей бюрократии. А три года назад экспроприировали и теперь вновь заманили в страну возвратом разоренных фирм.

Ни одна из газет даже не подозревала о частном интересе Фогтмана, а война-то шла за его деньги. И похоже, он терпел поражение. Тщетно названивал Оттеру, тот снова был в отъезде, словно к нему все это не имело касательства. А вдруг он продал векселя еще какому-нибудь банку? Но ведь и тогда надо было принимать в расчет, что Заир не заплатит, не сможет заплатить, а значит, они вернутся, в том числе и те три, за которые Фогтман поручился своей подписью. Он догадывался, что счета Оттера окажутся пусты и векселя в конечном итоге придут к нему. Он был последним звеном цепи. И за него будут цепляться. А вот подпись Оттера на его векселях банки, как видно, ни в грош не ставят.

Иногда, оставаясь один, он громко чертыхался. Но хватало его ненадолго, брань быстро сменялась унылым, сконфуженным молчанием, потому что, сколько бы он ни пытался свалить вину на других, виноват в конце концов был он один. Да что же я, собственно, за человек, думал он, как я позволил дважды обмануть себя?

Самого Фогтмана политика никогда не интересовала. Не имела к нему касательства. Но теперь, угодив в ее гущу, он понял, что это за игра. Знакомая и все равно жуткая, как вилка его одноклассника Хайнца Вольвебера, которая целилась ему в тарелку и утаскивала оттуда мясо, как вольвеберовский удовлетворенно жующий рот, в котором это мясо исчезало. Так оно и есть, так и есть. Господи, неужели они не видят?

Потом, совершенно неожиданно, все-таки случилось кое-что, вновь подавшее ему надежду. Его мольбы, кажется, были услышаны. Пошатнувшийся Заир получил военную помощь.

Узнал он об этом однажды воскресным утром на квартире Катрин и Дорис, где после долгого перерыва впервые опять заночевал. Дорис куда-то уехала с Отлем, и он провел у Катрин несколько вымученный и тоскливый вечер. Между ними давно уже не было прежней пылкости, хотя оба очень старались заглушить растущую скуку и охлаждение.