— Завтра надо быть в форме, — прошептал он, точно уговаривая давящую тьму. Лучше пока не стало. Ничего, скоро пройдет, должно пройти! Он чувствовал, как сердце борется с удушьем и как в нем растет страх. До чего же стыдно и унизительно лежать здесь, хватать ртом воздух и бояться ночи, удручающе долгой ночи, ведь каждая ее минута тянулась без конца, а он не знает, чем помочь своему сердцу. Желудок вспучило, рука и плечи онемели. Но боли в сердце не было, оно только саднило, как от прикосновения...
Поделом мне, дураку, думал он, но если меня сейчас вырвет, сразу станет легче. Сейчас. Уже сама эта мысль вызвала дурноту. Обливаясь потом, он выбрался из постели — с ночного столика упала лампа. Где он? Ничего не видно. Это что, дверной косяк? Надо успеть, в отчаянии думал он, нельзя тут все облевать. Небывалая, пронзительная боль сдавила сердце. Будто рывком затянули тиски, оборвав дыханье и биенье сердца, швырнув его на колени. Его стошнило, и он забился среди блевотины. Я не хочу умирать, думал он, нужно позвать на помощь. Он лежал лицом вниз. Я не хочу умирать! Мне страшно! Боль, скрючившая тело, как будто бы отпускала, позволила отвернуть в сторону измазанное лицо, поднять его над полом. И, тотчас вернувшись, показала ему, на что способна. Тиски затягивались все туже, он со стоном припал щекой к полу, еще поворот винта — пальцы судорожно сжалась в кулаки, еще поворот — и тиски задавили в нем жизнь. И он, словно ухватив спасительную соломинку, перестал сопротивляться.
— Ты слышал? — сказала в соседнем номере молодая женщина — Кажется, там кто-то упал.
— Пьяный, наверное, — отозвался ее муж.
В баре танцевали. На озерной набережной частый дождик размачивал горелые остатки ракет. В ярмарочных павильонах ночной сторож ходил среда причудливого ландшафта частично разобранных стендов. Пришвартованные в гавани лодки и небольшие катера качались на легкой зыби. Большинство участников и гостей ярмарки утром намеревались отбыть восвояси. А кто очень спешил, те дремали и грезили в спальных вагонах ночных поездов или катили по ночным автострадам. На вагонных полках, в багажниках и на задних сиденьях машин лежали папки с новыми заказами, которые уже через несколько часов поступят на обработку. Ярмарка оказалась весьма плодотворной. Индустрия досуга процветала, тогда как прочие отрасли экономики были охвачены застоем.
Вольвебер тоже был доволен заключенными сделками. Единственная неприятность предстояла утром. Что он скажет Фогтману? Вольвебер не мог ничего ему предложить. И когда портье вполголоса сообщил, что Фогтман ночью скончался, к испугу примешалось облегчение. Поскольку же Вольвебер был единственным, кто мог хоть что-то сказать о покойном, портье провел его во двор, где как раз укладывали тело в санитарную машину. Из-под серого одеяла, точно давний упрек, выглядывали ступни с искривленными пальцами.
14. Конец чего-то и как его распознать
Звуки фортепьяно стали невыносимо громкими — раскатистый гул и грохот, давно преступивший все пределы разумного и повергнувший слушателя в ту беспомощную оторопь, с какой следишь за нескончаемыми метаморфозами иных сновидений. Мой собеседник придвинулся ближе, не оставляя попыток рассказать мне о смерти Ульриха Фогтмана. Он был тогда врачом городской больницы, в которую доставили труп, и бог весть отчего ему не терпелось поведать мне, как выглядело сердце покойного, когда они вскрыли грудную клетку.
Фогтман... Я знал его по школе и вновь встретился с ним, когда все для нeго было кончено. А в последним раз, примерно год назад, он лежал на носилках в гостиничном дворе, и рядом стоял этот самый врач с пухлой физиономией (сколько на нее ни смотри, все равно забудешь), который теперь так назойливо-фамильярно придвинулся ко мне. Очевидно, у него не было знакомых в этой компании, вот он и прилепился ко мне, когда канадка-художница давала пояснения к своим картинам — безумным, скрученным фигурам из порванных и перегнутых или измятых холстов, которые она обливала красками, а затем частично вновь обесцвечивала. Мы с ним сидели рядом, пока художница показывала слайды, потом вместе оказались у стола с холодными закусками, и он завел со мной разговор, сославшись на тот вопрос, который я задал художнице во время дискуссии: каким образом она распознает, что картина готова. Она ответила: It is only a matter ot feeling[7]. Я попросил ее более подробно описать ощущения завершенности, а она сказала, что все это очень сложно, она, мол, понемногу успокаивается, может дольше смотреть на свое творение, ничего в нем не меняя, и склонна покориться усталости. Вот об этом он и завел со мной разговор, с жаром и слегка ворчливо. Мол, все здесь здорово непривычно и здорово его взбудоражило. Он-то сам простой ремесленник, трудяга. А потом мысли его совершили странный скачок, и он сказал:
— Mы-то, врачи, точно знаем, когда наступает конец.
Я был оглушен музыкой, которая неслась из двух открытых роялей. Кровавый, разорванный моллюск Фогтманова сердца плавал в темном, как чернила, море, края его ран отсвечивали кораллово-алым, по ним неясной, причудливой волной пробегал трепет. Консерваторские преподаватели, производившие этот оглушительный грохот, привстали со своих табуретов, и между головами облепивших рояли людей я видел вздернутые, прыгающие плечи, которые ритмичными толчками бросали вниз руки музыкантов, и на миг мне почудилось, будто они силились высвободиться из каких-то пут, державших в плену их ноги. Дыхание собеседника коснулось моего лица: спертый воздух этих комнат, разбавленный и увлажненный у него в легких. Не знаю, зачем ему понадобилось сообщать мне, что, когда Фогтмана нашли и на носилках вынесли из гостиницы, сердце его было изорвано в клочья. Он изложил мне эти сведения, видимо, в знак доверия, стараясь подольститься и отдавая дань обстановке, где все теряет свою форму. Не знаю, зачем я его слушал. Ведь этот рассказ был тайной, которая давно потеряла всякое значение. Он говорил громко, стараясь перекрыть шум, улыбался. Я с улыбкой зажимал уши и тряс головой: дескать, тут не побеседуешь! — а потом протолкался ближе к роялям. Пианисты не то молотили по клавишам забинтованными руками, не то натянули на кисти рукава рубашек и играли искусственными культяпками. Прекрасная, громовая паника, которой я и предался.
Врач куда-то ушел. В этот вечер я видел его еще раз, он что-то втолковывал молодой женщине в длинном платье. Та слушала серьезно, иногда кивала. Мне показалось, что ей скучно, и я подумал: ничего он не добьется.
Позже выступили две танцовщицы в исторических костюмах, а пианисты импровизировали под их размеренную поступь. Когда стемнело, в саду разожгли гриль. Стоя рядом с канадкой-художницей, я видел, что она мерзнет, но не заговорил с нею. Настроение у меня было не то чтобы скверным — просто недоставало подъема. Быть может, возраст сказывается и в том, что без сожалений упускаешь из рук верный шанс.
Когда почти все уже разошлись, художница уселась напротив меня и вспомнила о нашем споре; конец какого-то дела, сказала она, можно увидеть всегда. Я заспорил. Вероятно, создательница драных холстов и согласилась бы со мной, если б я открыл ей, что будущее видится мне мрачным. Мрачным, однако же непредсказуемым (чтоб не противоречить себе). Происходящее сейчас — это лишь прелюдия.
[1] Добрый день (датск.).
[2] Евангелие от Иоанна, 14, 6.
[3] Перевод И. Фрадкина.
[4] Откровение св. Иоанна Богослова, 2, 10.
[5] Не вкладывай денег в черный ящик (англ.).
[6] Здесь: будущего нет (англ.).
[7] Все дело тут только лишь в ощущении (англ.).
