Заир — страна в сердце африканского континента, величиной почти равная Центральной, Западной и Южной Европе вместе взятым и потенциально одна из богатейших в Африке — виделся автору как огромная плоская чаша с приподнятыми краями, окаймленная пологими возвышенностями и горными кряжами, самый мощный из которых протянулся на востоке. Там, за цепью озер Восточно-Африканского грабена, более чем на пять тысяч метров вздымался к небу пик Рувензори, чьи снега царили над поясом влажного леса. Фогтман отчетливо представил себе, как сверкает над серо-зеленым лесным морем белая вершина, а в ушах его прозвучали странные слова: человеку всегда видна только верхушка айсберга.
Глетчер Рувензори преобразился, блеснул синеватой зеленью разлома, поплыл, иззубренный, средь бурного серого моря, средь круженья озерных птиц. Верхушка айсберга, белое свечение опасности. Безмолвное напоминание о чьих-то словах. Видно всегда только то, что над водою.
Хартвих — вот кто это сказал. Директор Хартвих, с которым он уже лет пять обсуждал все свои финансовые проблемы, но на сей раз так его и не понял. Хартвих любил такого рода образные выражения. Однако же явно удивился, когда Фогтман выложил перед ним копии заирских векселей и сопроводительных документов. «Что это? — пробурчал он. — Такого у нас еще не бывало. Вы теперь и экспортными операциями занялись?» Фогтман объяснил, что речь идет о встречной сделке с должником. Ему, дескать, очень важно побыстрее все оформить. Ведь бумаги как будто бы имеют твердое обеспечение. Хартвих возражать не стал и некоторое время, одобрительно мыча, перелистывал документы. А потом сказал, что решение по этому вопросу, к сожалению, входит в компетенцию франкфуртского руководства. У них там есть специальный отдел, занимающийся внешнеторговыми рисками. Проверка займет недели две, поскольку в подобных случаях требуется собрать самую свежую информацию. Ведь когда имеешь дело с третьим миром, видишь на поверхности только верхушку айсберга.
Почему это его напугало? В конце-то концов Хартвих просто-напросто сослался на один из деловых обычаев банка, косвенно извинившись за задержку и вместе с тем обнадежив, что, вероятно, все очень скоро уладится, в том числе и с этой новой сделкой. Хартвих был даже как-то по-особенному любезен — так он всегда реагирует на крупные суммы. Вдобавок он предложил еще раз повысить объем кредитования, а это явно добрый знак.
Причин для опасений нет. Банк, как положено, проверит векселя и прочие документы, а до тех пор надо ждать и не взвинчивать себя понапрасну. В его распоряжении ровно столько времени, сколько он сумеет водить Оттера за нос, не давая твердого ответа. Он опять устремил взгляд в книгу и попробовал было вернуться к рассказу об изнурительном восхождении на Рувензори, но не смог больше сосредоточиться. Подозвал официанта и расплатился.
В конце следующего дня позвонил Оттер. Фогтман к тому времени повидал своего адвоката и обсудил с ним иск против Хохстраата и Урбана, а через полчаса намеревался встретиться в «Байеришер хоф» с Юттой и Андреасом. Отпуск у них заканчивался, они приехали из Бад-Ишля и решили последние два дня провести в Мюнхене, подышать воздухом большого города и приобщиться к культуре. На сегодняшний вечер программа предусматривала вернисаж и ужин втроем. Фогтману оставалось только подписать почту, когда фрау Эггелинг сообщила, что у телефона Оттер, господин Оттер, звонит из Аугсбурга. Желает ли он ответить на звонок?
— Переключите разговор в мой кабинет, — сказал он.
Связь была плохая, в трубке шуршало и потрескивало — может быть, от этого голос Оттера звучал так странно? Оттер казался встревоженным и, против обыкновения, раздраженным и буквально сразу же выложил свой вопрос. Ему, мол, нужно на несколько дней уехать, и он хотел бы узнать, как обстоят дела.
— К сожалению, пока ничего не могу сказать. Мой банк переслал копии франкфуртскому руководству, на проверку.
— Напрасно они перетрусили, — сказал Оттер, — ей-богу, ведут себя как в глухой провинции,
— Мне сказали, что для операций с третьим миром это обычная процедура. Необходимо заранее проверить особые риски. Я, к сожалению, не в силах этого изменить.
— Почему вы не обратитесь в другой банк?
— Потому что здесь ко мне наверняка отнесутся наилучшим образом.
— Ладно, дело ваше. Но для меня вы партнер и должны доказать свою заинтересованность. Я, во всяком случае, не оставлю в печи готовый пирог, а то ведь сгорит.
— Я почти уверен, что все будет в порядке, — сказал Фогтман, — но придется немного потерпеть.
— В этом деле вы, господин Фогтман, допустили ошибку. Слишком вы были пугливы, слишком нерешительны. Нам следовало предъявить оригиналы документов. Копии выглядят несерьезно, неубедительно. И мы сейчас попусту теряем бесценное время.
— Но вы ведь согласились, чтобы я отдал на проверку копии.
— К сожалению, пошел у вас на поводу.
— Однако же вы несколько передергиваете наш тогдашний разговор, — заметил Фогтман.
— Да-да, возможно. Но войдите в мое положение. Как вы понимаете, есть и другие желающие. С ними все давно было бы на мази.
Фогтман молчал. Разговор словно бы обрывался, а вместе с ним все фантазии, что связывали его с Оттером. Заира не было. Кресло, в котором он сидел, и огромный письменный стол с пламенной текстурой знаменовали всего-навсего косную будничность.
— Этого я, конечно, изменить не могу, — сказал он.
— Нет, можете, — возразил Оттер, — хотя, конечно, времени в обрез.
— Я своих людей пришпорю, — посулил Фогтман.
На этом деловая беседа закончилась, и, точно два боксера, услыхавшие заключительный гонг, они вышли из клинча. Оттер поинтересовался, как он провел рождество и Новый год, просил кланяться Катрин.
Если он будет звонить на следующей неделе, пусть скажут, что меня нет, решил Фогтман.
В ярко освещенных залах галереи яблоку было негде упасть, на каждом шагу — притом спиной к картинам — стояли кучки людей с бокалами шампанского или апельсинового сока в руках. Тут и там по милости этих веселых, говорливых компаний, едва не тыкаясь носом в выставленные полотна, пробирались по одному, по двое любители живописи, как бы погруженные в немую серьезность или в отрешенное безмолвие. Временами шум голосов вскипал ликующим восторгом бурных приветствий, взрывался неудержимым хохотом. Многие, казалось, были до смерти рады невзначай собраться вместе, тогда как другие, казалось, пребывали в нарочитом одиночестве — пришли людей посмотреть и себя показать.
Ютта и Андреас пропали в сутолоке и теперь, наверное, ищут его в другом зале. Еще в дверях им встретился кто-то из знакомых, вероятно один их мюнхенских архитекторов, приятелей Андреаса. Пока они лобызались и обнимались, Фогтман счел за благо пройти дальше.
Он чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Многие из этих людей всем своим видом показывали, что никогда не работали и работать не станут, и старательно внушали друг другу, что жизнь, их жизнь, легка, весела и беспечна. Казалось, нет у них ни забот, ни хлопот, либо же они уговорились ни за что в этом не признаваться, а он, хоть и видел их насквозь, все-таки испытывал досаду и еще явственней ощущал, как тягостна его собственная жизнь. Быть может, тут сыграл свою роль привет из прошлого, который ему передали сегодня. Андреас и Ютта свели в Бад-Ишле знакомство с Хайнцем Вольвебером. его соседом по интернатской комнате и главным врагом, который, впрочем, позднее защищал его от других мальчишек. Судя по всему, Вольвебер необычайно разбогател. Где-то здесь, в Баварии, у него своя фабрика по производству досок для виндсерфинга и прочего водноспортивного инвентаря. Вот, должно быть, настоящая золотая жила. Ютта нашла Хайнца Вольвебера симпатичным и интересным. Андреас, видимо, не вполне разделял ее восторги, но не исключено, что виной тому ревность.
Фогтман огляделся, высматривая их, но тщетно. На стенах вокруг него во множестве повторений гримасничал мрачный автопортрет художника, который выставлял нынче свои картины. Портрет был анфас в натуральную величину, только до неузнаваемости изуродован — то резкими черными мазками, то беспорядочными пятнами и брызгами краски, словно автора обуревало яростное самоотрицание.
