— Зачем? — спросил Фогтман. — У нас же есть гарантия Заирского государственного банка.
— Вы еще не имели деловых контактов с третьим миром, — сказал Оттер с мягкой, дружелюбной снисходительностью, которая пушистым туманом заволокла сознание Фогтмана и вызвала у него легкое головокружение. Он словно стоял в лифте, ехавшем не то вверх, не то вниз, а перед глазами каждую секунду вспыхивало: быть может, около миллиона марок возможной прибыли за полгода. Даже за вычетом банковских издержек это превышает сумму, которой недостает его мюнхенской фирме. Таким образом он решит все свои проблемы. Более того, приблизится к желанной цели, к независимости и...
Спокойный голос Оттера по-прежнему неторопливо журчал, что-то объясняя, а он, Фогтман, лишь с каким-то тягостным запозданием уразумел, о чем идет речь, векселя из третьего мира банки принципиально учитывали только при обеспечении со стороны какого-либо европейского партнера. Таков был обычный порядок, ускорявший перепроверку. Однако для первоклассных бумаг с государственной гарантией, какими располагали они, процедура упрощалась, достаточно было частичного поручительства некоторой солидной суммой. Просто чтоб документально подтвердить свое доверие. Уверенность в себе внушает доверие, такова первейшая заповедь в денежных делах.
— Как видите, — продолжал Оттер, — у меня есть причине искать солидного компаньона. Ибо я не Дед Мороз, чтобы попросту взять и подарить вам состояние. Мне нужно миллион двести тысяч обеспечения, потому что этот ключик отворит двери моим первым векселям. Но, как я уже говорил, вы получите от меня поручительство на ту же сумму под ваши бумаги, чтоб не создавалось впечатления, будто вас раздели чуть не догола.
Видимо, теперь Оттер высказался до конца. Все самое важное, вплоть до сроков действия предлагаемых векселей и точных сроков платежа, было как будто оговорено. Тем не менее Фогтману чудилось, что он что-то проглядел, некую скрытую деталь, которую, возможно, следовало искать совершенно в другом направлении, некую якобы второстепенную мелочь, которая лишь много позже проявится в истинном своем значении. Он искал, он размышлял, рассеянно поблагодарив, когда Оттер налил еще кофе. Внезапно в голове мелькнуло, что все это может на поверку оказаться громадным блефом, без каких бы то ни было реальных основ, и он жестко, недоверчиво проговорил:
— Я хотел бы увидеть складское свидетельство.
— Простите? — переспросил Оттер.
— Складское свидетельство. Документ о том, что товар где-то хранится.
Тень досады скользнула по лицу Оттера. Он молча, с таким видом, будто ему жаль понапрасну ходить туда-сюда, пошел к шкафу и вернулся назад с зеленым формуляром.
— Прошу вас.
Значит, дело не в этом. Значит, девятьсот шестьдесят тысяч ампул с ядом существуют. Лежат, объявленные как инсектицид, на складе в Рурмонде, в Голландии, у самой границы с ФРГ; Оттер решил, что так будет надежнее. Придет время, и в Роттердаме их погрузят на корабль.
— Когда? — спросил Фогтман.
— Как только получим из Заира двадцать пять процентов покупной стоимости. Так указано в договоре.
Интонация Оттера едва заметно переменилась: дескать, пора и вам высказаться более определенно. Либо проявите интерес, либо нет — одно из двух.
— Хорошо, — сказал Фогтман, — думаю, мы все решим. Но сначала я должен посоветоваться с моим банком. И вам придется подождать до середины января. На праздники ни с кем из тех, от кого хоть что-нибудь зависит, связи не наладишь.
Оттер, не отвечая, подошел к столу и полистал календарь. Но думал он при этом, наверное, о совсем-совсем другом, потому что медленно, задумчиво перевернул довольно много страничек.
— Какие вам нужны документы? — наконец спросил он.
— Копии договора купли-продажи, сопроводительных бумаг и векселей.
Только теперь Оттер, поднял голову. На лице его читались обычное спокойное дружелюбие и уверенность в себе.
— Вы их получите.
11. Верхушка айсберга
Кристоф выздоравливал медленно, точно с трудом пробуждаясь от изнурительного сна, вновь и вновь насылающего сумбурные грезы. Какая-то тяжесть внутри не отпускала его, тянула книзу, едва лишь он выныривал из тумана слабости и лихорадки и открывал больные, саднящие глаза. Тампоны в ноздрях давили на лобные пазухи и тормозили, стирали все мысли. Он старался не шевелить головой и дышал ртом. На ночном столике тикал будильник. Большей частью Кристоф его не слышал. Временами тиканье становилось неестественно громким и торопливым. А то словно исподтишка обрывалось, и он опять засыпал.
Под его ладонями одеяло преображалось, дыбилось горбом и костенело как панцирь диковинного зверя. Он цепенел от страха, но не мог стряхнуть наваждение. Мозг не сопротивлялся, тампоны душили всякую мысль. Он осторожно ощупал их, потрогал болезненно вздутый нос. Тампоны были пропитаны гноем и свернувшейся кровью. Кончиками пальцев Кристоф отколупнул присохшие хвостики и легонько дернул. Он уже раз так делал, а потом опять залепил их назад. Сейчас он их вытащил, будто два длинных влажных корня. Теплая кровь хлынула из ноздрей, и тяжесть в голове растворилась в беспредельном облегчении, благотворном, как долгий плач.
Повернув голову набок, он попытался замереть. Он в самом деле плачет или и на это уже нет сил? Все вокруг казалось липким и холодным, он отчаянно старался сглотнуть кровяные сгустки, а их было все больше. И вдруг он выгнулся от удушья дугой и в приступе кашля начал шарить по столику в поисках колокольчика, боясь свалить его на пол. Заходясь от неуемного кашля, услыхал звон. Луч света упал на него, на мокрую от крови простыню. Слова не достигли его сознания, он был слишком вял, слишком безволен.
Хотелось ли ему жить дальше? Было ли страшно? В тот вечер, после кражи, он долго-долго бродил под дождем и твердо решил умереть. Умереть — расхвораться и исчезнуть, а тем самым улизнуть от всех бед. Но вероятно, он был не вполне искренен. Ведь он себя почти не помнил. Тогда, под дождем, он думал, что ему необходимо пожертвовать собой, чтобы помирить родителей. Он был лишний, он мешал. Никто в нем не нуждался. Настала пора исчезнуть. Умереть, вымокнув под дождем. Он и правда расхворался не шутя. Видел, как они боролись с его болезнью — мать, доктора и даже отец, который появлялся реже других, говорил несколько ободряющих слов и опять уходил. Кристоф знал: все тщетно. Они не властны сделать его здоровым, если сам он этого не хочет.
С тех пор как вытащил из носа тампоны и едва не истек кровью, он уж не боролся, ушел в ватное тепло своей слабости. Парил в нем, точно в капсуле, а дни и ночи, безликие, монотонные, скользили мимо. Умирать больше не хотелось, даже на это не было сил. Затаенное напряжение отхлынуло — Кристофа словно избавили от работы, которая была ему не по плечу. Он теперь чаще бодрствовал, температура не мучила. Опухоль на суставах опадала. Лишь изредка, когда он двигался, по плечам, локтям, запястьям, вызывая у него невольный стон, прокатывалась как предупреждение волна боли. Но теперь она была много слабее и быстро проходила. После каждого такого приступа его охватывала мягкая, умиротворяющая истома. Он купался в ее теплых струях, прятался в ее пушистой, как облако, тишине. Мучительная тяжесть и ощущение скованности уступили место приятной пустоте. Я еще жив, думал он, и эта мысль вела за собой другую, еще более ясную и определенную: я не тот, за кого вы меня принимаете. Эта фраза угнездилась в его сознании, упокоилась в нем, точно проросшее зерно. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Он тихонько, в тайном упоении повторял эту фразу. Вот теперь — Кристоф чувствовал, — теперь он поправится. У него есть на это время, много-много времени. Пришел январь — и вместе с ним новые снегопады.
Фогтман оторвался от книги и посмотрел на заснеженные холмы Нижней Баварии, проплывающие за окном вагона-ресторана. Он ездил на важное совещание в свой банк, в Зигбург, и теперь возвращался в Мюнхен. Недавние события словно призрачной дымкой подернули картины изображенного в книге края, мрачного и напоенного солнцем.
