– Я? – усмехнулся Егор. – Сам ничего не соображаю. В каком-то тупике.

– Врешь, соображаешь. Просто не хочешь помочь. Ты вон сколько пережил за свой тридцатник.

– Ничего я не пережил. Тюрьма ничего не дает. Разве что передумал многое да обозлился еще больше.

– На кого?.. На всех?

– На себя. До кичмана был редким оболтусом. Пьянки, гулянки, компашки, драки, наркота, желание быть круче всех, забойнее всех, отстойнее всех, угарнее всех. А дружбаны в самый момент сделали подножку. Вот и получил сполна!

– А родители?.. Тот же Кеша. Ты их тоже не слушал?

– А кто в угаре слушает родителей? Это сейчас я уже что-то кумекаю. А тогда все по болту! Самый умный, самый соображающий, сопли пузырем, спина шифером. Попробуй докажи, останови!.. Все было, и ничего не было.

– Я такая же. Тоже все есть, и ничего нету.

Баринов взглянул на нее:

– С отцом проблемы?

– Наверное. Я его не понимаю.

– Как все дети.

– Нет, не так. Когда-то был беспредельщиком. Греб все, что плохо лежало. Ваш дом с картинами он ведь тоже заграбастал.

– Ты это знаешь?

– Знаю. Вернее, слышала, как мама с ним ругалась. Они жуть какие ценные – картины. А последнее время вроде как чокнулся. Утром молится, на ночь пьет и тоже молится. Даже не по себе как-то. Вроде боится чего.

– Совесть мучает?

– Я ему такое брякнула, чуть не прибил. Орет, что все ради меня. Ради моего будущего. А мне ничего не нужно. Мне стыдно и страшно. Я хочу жить и ничего не бояться. Вот ты чего-нибудь боишься?

– Боюсь… Боюсь, что не спасу отца.

– Хочешь, я тебе помогу?

– Как?

– Как скажешь. Деньгами, например. У меня есть. Сколько тебе?

– Нисколько.

– Я обижусь. Сам же говорил, что нужны бабки. Сколько?

Баринов коснулся пальцем кончика носа Марины, поцеловал в щеку.

– Потом, ладно?

Зазвонил мобильник, она взглянула на экран, отмахнулась:

– Отец.

– Мамка вообще не звонит?

– Звонит. Но только по условному. Она у меня классная.

– Отца тоже терпит?

– Думаю, любит. Правда, по-своему. Жалеет, наверное. Она святая.

Телефон умолк, Марина поднялась, махнула:

– Ладно, все равно. Пошли в дом.

На кухне Марина сполоснула бокалы, ловко, по-хозяйски, освежила еду в тарелках, налила вина, подошла к Егору:

– Я хочу выпить за ту нашу первую ночь…

– Какую… первую ночь? – несколько ошалел тот.

– Когда я притащилась к тебе с бутербродами. Все было правильно.

Они чокнулись, выпили до дна, Марина поднесла ладонь к лицу Баринова, нежно погладила, повторила:

– Все было правильно.

Потянулась к нему и стала целовать жадно, откровенно, с удовольствием.

…Они лежали в постели, чуть прикрывшись простынями, Егор гладил по растрепанным волосам Марину, вдруг улыбнулся:

– Я что-то не понял насчет бутербродов.

– Каких бутербродов? – теперь не поняла она.

– Которые ты принесла ночью.

– А-а! – рассмеялась Марина. – Думаешь, правда пожалела? Ни фига! Стало прикольно. Вламывается чувак в полночь, требует чаю, дерется… То ли нахал, то ли полный отморозок? То ли настоящий мужик.

– Ну и кто же?

– А вот кто! – Марина повернулась к нему, принялась целовать лицо, глаза, шею. Отстранилась, шутя щелкнула по носу. – Только не зазнаваться! Я ведь сейчас почти влюбилась, а через минуту могу возненавидеть.

– Возненавидеть? За что?

– Да за все!.. За любую мелочь. Как только просеку, что человек врет, крутит, поет Алябьева – все, конец. Все чисто трактором! Запомни это, лопэс.

Егор помолчал, довольно осторожно спросил:

– Вопрос можно?

– Нехорошо как-то спрашиваешь.

– Бывший твой муж. Правда прокурорский сынок?

– А чего он тебя так разволновал?

– Интересно. Если одногодки, может, и пересекались по тусовкам.

– Не-е, Валерка не тусовщик. Антипов фамилия, не помнишь?

– Вроде нет.

– Моль белая, – с презрением произнесла Марина. – Скучный, занудный, правильный, до тошноты въедливый. Ногти будет выдирать – ни одной гримасы!

– А Липницкого тоже знаешь?

От неожиданности Маринка приподнялась на локте.

– Витьку?

– Да, Витьку. Липницкого. Виктора Алексеевича.

– А ты откуда этого знаешь?

– Друг детства. Жили когда-то рядом.

– Ну знаю. И что дальше?

– Что за человек?

– Гнилой. Гнилой и подлый.

– Он корешит с твоим отцом?

– Бабки вместе делают.

– А ты чего с ним делаешь?

– Не поняла?

– После психушки я встретил его.

– Встретил. Что дальше?

– Передавал тебе привет.

– Что еще?

– Сказал, что ты клевая.

– И больше ничего?

– Больше ты знаешь.

Марина молчала, не сводила с Егора глаз.

– Что смотришь? – повернул он к ней голову.

– Смотрю и думаю: или дебил, или редкая тварь.

– Как каждый мужик.

– Нет, – усмехнулась она. – Все-таки тварь. Только что был с женщиной, любил, целовал и тут же гнешь про другого козла. Что он еще сказал тебе?

– Не больше, чем сама знаешь.

– Я хочу от тебя услышать!

Баринов тоже привстал на локоть, попытался погладить Марину по волосам.

– Ладно, проехали.

Она отбросила его руку, но ответить не успела. На тумбочке заиграл мобильник. Марина включила связь, поднесла трубку к уху.

– Что, мама?.. Скоро буду, уже выезжаю. А что?.. Куда он поехал? А с чего он взял, что я за городом? Соседи?.. Хорошо, поняла. Спасибо, мамочка! – положила трубку, севшим голосом произнесла: – Отец сюда едет.

– Нужно смываться?

– А может, хочешь с ним покалякать? Объяснишь, чем мы тут занимались. Скажешь, что у нас любовь.

– Без проблем. Штаны только натяну.

– А можешь и не натягивать. Веселее будет!

– Как скажешь, дорогая.

– Тундряк долбаный! – огрызнулась Марина, принялась быстро и нервно одеваться. – Спускаешься в котельню, кочумаешь там, пока не уедем. И не вздумай высовываться для «мужского разговора». Больше получишь, чем услышишь.

Баринов подошел к ней, попытался поправить съехавшее с плеча платье.

– Отвали, баклан! – оттолкнула его Марина. Взяла сумку, покопалась в ней, вынула что-то завернутое в бумагу, бросила на постель. – Бабки. Одноразовая помощь… Не тебе. Кеше! И больше я тебя не знаю. Считай, было короткое разовое замыкание. – И широким шагом заспешила к выходу.

Егор слышал, как стукнула сначала одна дверь, затем вторая, после чего зашумела во дворе машина, скользнули по окнам фары, и тут же ночь всколыхнул громкий разгневанный мужской голос.

Марина что-то отвечала, объясняла, кричала. Слов было не разобрать, одни только эмоции и возмущение.

Егор спешно оделся, сгреб сверток с деньгами, в полумраке стал спускаться вниз, чтобы схорониться в той самой котельной.

До котельной он дойти не успел – над головой затопали частые тяжелые мужские шаги, потом выкрики.

– Черт!.. Найду кого, пристрелю!.. С кем ты, стерва, здесь была? Говори, где он?

– Я же сказала, никого нет! Одна была! Не имею права, что ли? – доносился в ответ истеричный голос дочки. – Достал ты меня! Достал, папа!.. Сколько это может продолжаться?

Баринов забился в какой-то уголок, затих.

Шаги прогрохотали совсем близко, по стенам поплыла длинная тень, потом все постепенно удалилось, стукнула входная дверь, снова ударили фары по подвальному окну, и стало тихо.

Замок железной входной двери в подъезде пятиэтажки был сломан, поэтому войти внутрь проблем не составляло.

Егор пешком поднялся на четвертый этаж, остановился перед квартирой 35, тяжело и часто дыша то ли от быстрого хода, то ли от волнения.

Нажал на кнопку дверного звонка не сразу – тоже, видать, от сбитого дыхания. По ту сторону двери послышались детские голоса, затем женский низкий грудной голос спросил:

– Кто?

– Маша, – произнес Баринов перехваченным горлом. – Это Егор…