– Мухин! – говорит Батурин. – А не хочешь ли ты съездить в длительную командировку и послужить на благо отечества?

– Конечно, Василий Яковлевич! – радостно говорю я. – Куда надо ехать? Париж? Берлин? Копенгаген?

– Поедешь в Москву, разбирать бумаги в архиве, – смеется Батурин. – Тебя переводят в четырнадцатую экспедицию…

– Да как же ж это так? – развел я руками; слезы выступили у меня на глазах. – Василий Яковлевич, вы же обещали меня при себе держать и все тайны дипломатики рассказать…

– Не расстраивайся, юнкер, – все в том же смешливом тоне сказал Батурин. – Я тоже с тобой поеду, по своим делам…

Нервно хлопнув дверью, я выбегаю на улицу и долго швыряю камни в Мойку, пока, наконец, полицейский не делает мне предупреждения.

Ген. пр. Сен. кн. В-му

Ваше сиятельное высочество генерал-прокурор!

Не устаю тщить себя надеждою, что вы обратите внимание на мои скромные заметки. Уже не в первый раз до моего слуха доносятся странные речи, исходящие из дворца воспитателя цесаревича на Мойке. Конечно, вы можете подумать, будто бы я наговариваю на достойного мужа, словно меня науськивают его враги, словно бы я стал орудием в руках льстивых царедворцев. Но смею вас убедить и поклясться всем святым, что моим единственным науськивателем является забота о нашем возлюбленном российском отечестве.

Посудите же сами, какие разговоры ведутся в доме на Мойке: о конституции, о правах граждан, о необходимости равенства перед законом всех сословий и о том, что с целию лучшего управления государством монархиня Екатерина должна сформировать парламент! Что же это получается? Чем станут при таком парламенте самодержавная императрица и правительствующий Сенат? Марионеткою, ваше сиятельное высочество! Марионеткою в руках невежественной толпы. Древние еллины оставили нам примеры различных государственных устройств и справедливо отметили демократию как самую мерзопакостную из них, о чем подробно написано в книге архиепископа Амвросия.

Зачинщиком же всех подобных разговоров в панинском дворце является некто г-н Фонвизин, бывший секретарь Ивана Елагина. Это крайне опасный для государства тип: вольнодумец, сочинитель, картежник и обжора. Не исключаю, что г-н Фонвизин, будучи допущен к самым сокровенным тайнам российской дипломатики, может скрытно сотрудничать с польскими или турецкими шпионами, ибо как иначе он может покрывать свои карточные долги, коих у него предостаточно (третьего дня Фонвизин на моих глазах проиграл в штосс триста рублёв и только грустно вздохнул).

Другой панинский сотрапезник, Василий Батурин, видом своим держится благообразно, в разговорах как бы противостоит Фонвизину, но на деле такоже является скрытым заговорщиком. Сей Батурин в молодости был близок к покойному графу Бестужеву и достался Панину как бы по наследству. Ходят слухи о некоей шпионской истории, случившейся с ним при дворе императрицы Елисаветы в начале немецкой войны, отчего у Батурина на щеке остался позорный белый шрам.

Дуэлянт сей Батурин приличный. Сегодня утром он подрался с камергером Янковским, коий является чем-то вроде брандера в орловской флотилии; именно его Орловы бросают в бой в случае дуэли с тем расчетом, что он и противника уничтожит, и сам погибнет; за то ему у графа Алексея полный кредит и падшие женщины.

Дело было так: я получил известие о том, что противники встречаются у петергофских прудов и немедленно поспешил к оным. Представьте себе, мой сиятельный генерал-прокурор, чудное ингерманландское утро, яркое солнце восстает навстречу новому дню; всюду влажный снег, но в воздухе уже приближение весны. Как вдруг в сей рай, в сей созданный Богом Едем вваливаются два дуэлянта, бряцают шпагами и шпорами, и выкрикивают дерзкие речи.

– Янковский! – смеется Батурин. – Опять ты! А я-то думал, кого на сей раз Алексей Григорьевич ко мне пришлет… Че ж сам-то не приходит?

– Граф доверил мне право поединка, – столь же любезно отвечает камергер. – Он передает салют вам и вашему начальнику, но извинений передать не может, так как не считает необходимым извиняться за какую-то актёрку… Кроме того, Алексею Григорьевичу нужно возвращаться ко флоту… Вы и сами всё прекрасно знаете, Василий Яковлевич. Начнем, пожалуй. К чему эти глупые беседы…

– Непременно! – обнажает шпагу Батурин. – С удовольствием передам ответный салют графу Алексею, раскроив вашу черепушку. Но для начала позвольте вам представить моего секунданта, юнкера Мухина… А что же вы без секунданта, Янковский, так не полагается по дуэльному кодексу…

– А вот Мотя, цыган, мой секундант. Разве ж вы не узнаете его?

– Какой же это секундант? Мотя и не дворянин вовсе…

– А ваш Мухин дворянин разве?

– Мой Мухин знатный бастрюк…

– А мой Мотя – барон…

– Полноте вам уже кобениться, Василий Яковлевич, – говорит цыган Мотя, зевая и утирая рукавом утренние сопли. – Как будто в первый раз, ей-богу… Пойдемте по домам…

Противники начинают размахивать шпагами и ходить кругами.

– Я все хочу спросить, Янковский. Вас совесть не мучает?

– Отчего же меня должна мучить совесть?

– Оттого же, отчего и римского патриция Брута…

– Ну это, знаете ли, все границы переходит, – злится камергер и бросается со шпагой на врага.

Следует жестокий обмен ударами. Янковский идет напролом, Батурин же играет с ним, как с кошкой: то приластит, а то за ухо схватит.

– Мухин! – кричит Батурин. – Как называется такой удар по-италийски?

– Alla stoccata[116], кажется, – юнкер листает итальянский дуэльный кодекс. – Василий Яковлевич, в самом деле, прекращайте уже эту буффонаду. Если вам так хочется убить сего Тибальта, убейте уже и пойдем завтракать…

– Нет, мы только начали…

Тут уже не выдерживаю я, выбегаю из-за кустов и начинаю кричать:

– Немедленно прекратите драться! Разве вы не христиане? Разве вы варвары какие-нибудь? Прославившиеся в древности народы славянские, еллины и римляне не употребляли инако оружия, как в обороне общего дела, а отнюдь не в частной или личной ссоре… Дуэли запрещены под страхом ссылки в Сибирь… Я сообщу об этом поединке генерал-прокурору!

– Глазьев! – недовольно восклицает Батурин. – Вот ведь шельма… Испортил такую сцену…

Сами же видите, что происходит, ваше сиятельное высочество, две равно уважаемых семьи сошлись в междоусобной схватке, подобно древним римским оптиматам и популярам, или же королевским и кардинальским мушкатерам при французском дворе. Достойно ли сие нашего просвещенного отечества, нашей возлюбленной Богом России, победившей и хазар, и татар, и литовцев, и ливонцев, и поляков, и шведов, и самого прусского короля Фридриха, а ныне и турецкого султана, как о том написано в книге архиепископа Амвросия? Недостойно весьма…

Тем же годом

Ваше высочество генерал-прокурор!

Воньмите мольбам моим! Сообщаю вам о зреющем в российском государстве заговоре, с целью изничтожить цесаревича Павла и его воспитателя Никиту Панина и посадить на древний трон брауншвейгскую принцессу Екатерину Антоновну, косноязычную дочь Анны Леопольдовны и Антона Ульриха, сестру покойного императора Ивана, ныне обретающуюся в ссылке в Холмогорах. Зачинщиками же оного заговора являются братья Орловы. Как же так, Глазьев, скажете вы, ваше сиятельное высочество, еще месяц назад ты писал мне о том, что заговорщиком является сам Панин, возмечтавший свергнуть императрицу Екатерину и устроить в России конституцию, а теперь уже набрасываешься, аки цепной пес, на противуположную партию? А я отвечу вам, что единственная забота моя, экспедитора Глазьева, о возлюбленном российском отечестве, дабы никто не мог покуситься на существующий порядок вещей.

Доказательством злонамерения оных братьев считайте запись их разговоров, сделанную одним человеком из челяди и приложенную к сему посланию. Умоляю вас, дайте ход этим записям, покажите их императрице, ибо она не знает, какую змею пригрела на груди.