– Читайте в «Санктпитербурхских ведомостях»! Генерал-аншеф Румянцев разбил в Молдавии войска великого визиря! Двадцать тысяч убитых! Тридцать тысяч турок сдались в русский плен! Е. И. В. пожаловала генерал-аншефу шпагу с алмазами и титул графа Задунайского!

Всё было бы совсем хорошо, но как-то раз в сентябре я попал под дождь и заболел инфлуенцой[71]; я не мог даже пошевелить рукой, не то чтобы выйти на улицу. Карл Павлович, увидев мое состояние, дал мне веронику; мне сделалось еще хуже; я заснул. Мне были ужасные видения: скачущие по степи всадники с кривыми саблями на белых лошадях, русские плутонги[72] и все повторявшийся эпизод из прошлого еще сна с матросом-еквилибристом, только теперь ядро стало гораздо больше размером, а корабль был уже не корабль, а огнедышащий дракон; матрос подходил к дракону, швырял брандскугель ему в пасть, а потом подбегал как бы ко мне и кричал:

– Это почему без моего ордера делается?

Я пришел в себя только на третий день; рядом со мною стояла икона Николая Чудотворца, горела лампадка; звонили колокола Смольного; премьер-министр Мишка Желваков спорил о чем-то с Карлом Павловичем.

– Славная победа графа Орлова! – кричали за окном. – Российский флот потопил эскадру капудан-паши[73]! Читайте в «Санктпитербурхских ведомостях»! Всего две копейки за нумер! Пятьдесят тысяч убитых! Сто тысяч турок сдались в русский плен! Е. И. В. пожаловала графу золотую табакерку и титул графа Чесменского!

– Мишка! – жалобно протянул я. – Есть газета?

– Пресвятая Богородица, живой! – радостно воскликнул Мишка. – Ну и напугал же ты нас, брат! Какую тебе газету, Муха; ты бредишь еще…

– Газету…

Мишка сходил в палату лордов и принес мне «Ведомости». Я пробежал глазами шумливые заголовки. «Героический подвиг лейтенанта Дмитрия Ильина… командуя брандером… уничтожил турецкий флагман… собственноручно… сокрушительная победа… в сопровождении фрегатов Европа и Африка…»

Я вскочил с постели и начал одеваться.

– Муха, ты это… головой хорошо соображаешь? – пробормотал премьер-министр. – Карл Павлович, у него от инфлуенцы рассудок повредился, истинно вам говорю!

– Мухин, вернитесь в постель! – рявкнул Книппер. – Иначе я… Der Aderlass… versprechen…[74]

В этот момент дверь отворилась, и в комнату вошел Иван Афанасьевич. Я бросился к нему.

– Я ничего не знал, – растерянно прошептал он. – Я не знал… Карл, почему вы мне не сказали? Сеня, ты хоросо себя чувствуесь?

– Плохо! – зарыдал я. – Но дело не в лихорадке, а в том, что я, действительно, кажется, тронулся умом. Я видел это. Послушайте, Иван Афанасьевич, я знаю, что вы посчитаете это глупостью, нелепостью; я знаю, что вы не верите… во всякую фантасмагорию, но я видел это, десять недель назад; видел, как сгорел в Чесменской бухте турецкий флот! Помните, тогда, на мызе в Ораниенбауме, когда я закричал во сне и всех разбудил; и Иван Перфильевич еще сердился… Так вот, это был не сон, понимаете? Я не знаю, как это объяснить… это вообще необъяснимо ни с какой просвещенной точки зрения; но вы должны мне поверить; вы должны поверить, что я не лгу; потому что если я лгу, я действительно сошел с ума; может быть, это какой-то иноземный бес, грех, прелесть…

– Да нет, почему же, – сказал Иван Афанасьевич, немного теряясь и садясь на мою постель, – такое вполне по-насему, по-русски. Говорят, будто бы преподобный Сергий Радонежский в день Куликовской битвы молился с другими иноками в церкви за много верст от места побоиса и вдруг во время молитвы воскликнул: «Радуйтесь, братие, мы победили!» Если всё так, как ты говорись, это великая благодать Божья, это знак, отметина тому, сто тебе предназначена великая судьба…

– Ежели бы вы были знакомы с учением Эммануила Сведенборга, – фыркнул Карл Павлович, – вы бы знали, что однажды Эммануил Сведенборг обедал в Гётеборге; вдруг он взволновался и отложил вилку; его спросили, в чем дело; Сведенборг сказал, что в Стокгольме вспыхнул пожар, угрожающий его дому; и действительно, в тот день был пожар. А в другой раз Сведенборг, будучи в Амстердаме, во время беседы переменился в лице и прекратил разговор; придя в себя, он сказал: «В этот самый час умер русский император Питер»; и действительно, все сошлось… Ich personlich uberpruf…[75]

– Я и сам отлично знаю, в какой день это случилось, Карл, – недовольно воскликнул Иван Афанасьевич. – И хотел бы, стобы этот день каким-нибудь волсебным способом изгладился из моей памяти! Но это ни о чем есе не говорит!

– Вы не верите великому ученому, – покачал головой Книппер. – А ведь есть вполне разумное определение – телевизор, человек, который способен видеть на расстоянии; конечно, природа сего загадочного явления до сих пор неизвестна науке, но природа вообще полна загадок; мы не знаем причин электрической силы или тайну зарождения жизни; вопрос исключительно в том, как научиться управлять такой способностью и возможно ли извлечь из нее коммерческую выгоду…

– Да, – чешет в затылке премьер-министр, – это интересный вопрос…

Начали спорить и ругаться о моей дальнейшей судьбе.

– Мальчик чуть не умер, а вы хотите из него коммерцию сделать? – вскипел Иван Афанасьевич. – Все, довольно! Собирайся, Сеня, поедесь со мной.

– Я предупреждаю вас, Иван Афанасьевич, – строго произнес Книппер, – возврата к прошлому уже не будет; более я вашего воспитанника не приму…

– К черту! Коммерсанты…

Я провел ночь в горячке и бреду в квартире Ивана Афанасьевича на Васильевском острове; его жена, Аграфена Михайловна, увидев мое полуобморочное состояние, вскинула руки. «La fievre jusqu’au soir…[76] А ты куда смотрел, олух царя небесного! – закричала она на мужа. – Погубить дитё хочешь? Иди к доктору!» – «Все доктора спят уже, – заплакал Иван Афанасьевич. – К Роджерсону[77] разве сто…» – «К Роджерсону! Ты, Иван Афанасьевич, я смотрю, мильонщиком стал, только родную жену забыл уведомить…» – «Ну какой из меня мильонсик, Груса…»

Явился доктор, студент. Он спросил, какие лекарства давал мне Карл Павлович, а потом потребовал соорудить горячую ванну; меня затолкали в ванну, я заорал; совершенно обессилевшего, меня вынули из воды и закутали в заячью шубу. Все, что я помню после, – голос Аграфены Михайловны, тихо напевавшей старинную песню.

Следующей ночью я снова увидел свой сон: огромный брандскугель катится с горы к вратам крепости; бьют барабаны; горят огни; русские солдаты маршируют навстречу неприятелю; зеленый мундир подбит алым сукном, прикручен багинет[78]. А на стенах крепости – турецкие бунчуки: полумесяцы с конскими хвостами, переплетенными симургами и грифонами[79]; Боже всемогущий, сколько их! тысячи!

– Мушкатеры! – кричит офицер. – Час вашей славы настал; не ради желчи, а ради совести; ради всего братства христианского; за матушку Екатерину; за честь русскую; кто взойдет на вал первым, тому награда: чин через одну ступень, а солдатушкам по ста целковых… За мною, братцы!