Я засмотрелся по сторонам и прозевал свой выход на сцену. Меня начали толкать, щипать и пшикать.
– Никогда! – громко закричал я, выбежав на шаткие деревянные подмостки. – Никогда…
…в таком волнении Заира не бывала;
Дрожала, побелев; в глазах слеза блистала;
Велела мне уйти и позвала опять
И, с дрожью в голосе, велела передать,
Что будет ожидать, едва я молвить смею, —
Того, кто должен был в ночи предстать пред нею…
– Ступай, мне ясно всё… – с двусмысленной усмешкой отвечал Иван Афанасьевич, игравший Оросмана.
Ступай, я говорю! Мне только гнев мой сладок,
А мир – весь мерзок мне, и сам себе я гадок.
Зрители зааплодировали, императрица хлопала громче всех, часто и восторженно, не попадая в общий ритм. Так бой одинокого барабанщика не попадает в общий гул сражения, напротив, всегда вырывается из него, с призывом собраться, чтобы идти в новую атаку, или отступить, чтобы прекратить бессмысленную бойню.
Глава десятая,
в которой лейтенант Ильин совершает героический подвиг
За что ты наградил меня этим даром, Господи? Этим проклятым умением знать, видеть и чувствовать больше остальных? За что ты сделал меня таким? Ведь есть же люди, которые живут обычной жизнью, едят, пьют, курят, женятся, заводят детей, изменяют своим женам с любовницами, заводят внебрачных детей, крестят детей, пишут завещания, а затем помирают, как и все добрые христиане, в ожидании воскресения мертвых. И только я один, словно сумасшедший, не сплю по ночам, пялюсь в окно на бледную луну и бесконечно повторяю про себя: «За что, Господи, за что? Почему я?»
Прости меня, любезный читатель, за длительное описание моих детских и отроческих лет, но вот, наконец-то, мои предуведомления закончены, и я приступаю к самой трагедии, столь же фантастической, сколь и душеполезной.
Мне было четырнадцать лет; я жил в Петербурге уже второй год; было лето, конец июня. Сенатор Иван Перфильевич арендовал небольшую мызу за Ораниенбаумом; мы с Иваном Афанасьевичем воспользовались его любезностью и приехали, чтобы заняться переводом одной итальянской пиесы; точнее говоря, Иван Афанасьевич переводил, а я учился у него искусству перевода и романским наречиям; пиеса была на старый Софоклов сюжет, но с музыкой.
– Нет, нет, ты неправильно акцент ставись, – ласково поправляет меня Иван Афанасьевич. – Это по-французски Онтиго́н, а по-италийски Анти́гоне.
– Все равно не понимаю, из-за чего она с собой покончила, – сержусь я. – Ежели она считает царя тираном, так пусть берет оружие и сражается с ним, а не вешается от избытка чувств.
– Ты есё юноса, – улыбается Иван Афанасьевич, – и не знаесь женской натуры; у женсин все совсем иначе; им важно, стобы их понимали, любили, понимаесь? А тут дискуссия, борьба между любовью и долгом; с одной стороны, ей нужно похоронить брата, выполнить религиозный обычай, а с другой ее тревожит персональное, женское састье.
– А по мне лучше было бы, – говорит Иван Перфильевич, – чтобы ее лучше звали Аглая или Татьяна и была бы она простой русской крестьянкой, преследуемой своим помещиком-самодуром. Так понятнее было бы и правдивее.
Четвертым нашим собеседником был Станислав Эли; по происхождению немец богемской нации, имевший диплом доктора медицины; Эли однажды спас Ивана Перфильевича от верной смерти; какая была болезнь, сенатор, впрочем, не сказывал. Эли говорил обычно, мешая в одну кучу несколько славянских наречий, и у него тоже было свое мнение насчет Антигоны.
– Кшежничка имеет набоженьске тайну, ее отец Эдипус достал тайну от Сфинкса, а она готова зомреть за познание.
Мы долго спорим, покуда не восстает полная луна; белая ингерманландская ночь раскинулась за окном; мы идем спать по своим комнатам; мотылек вьется вокруг свечи.
– Дурак мотылек, – говорю я, раскрывая окно.
Я засыпаю, мне снится странный сон: на кормовом флагштоке матрос зажигает сигнальные фонари. «Европа! – кричит матрос хриплым, надорванным голосом. – Африка!» Пушечный гром и пронзительный визг картечи заглушают его крик; все внезапно приходит в движение; я вижу, как на палубу падает объятая огнем грот-мачта. Вскоре залпы стихают, и в воздух поднимаются пушечные ракеты; послушно следуя сигналу, скользят по воде темные тени; словно зубы, скрежещут абордажные крюки; но это не абордаж, нет, это брандеры[69]; все вспыхивает; матросы прыгают в воду; один матрос бежит ловко, как еквилибрист Сандерс, по протянутой нити, и прикурив фитиль брандскугеля[70], обеими руками вонзает ядро в саму толщу корабля; «Ильин! – кричат ему товарищи. – Прыгай в шлюпку!» – Вдруг корабль разрывается на части, горящие обломки разлетаются по всему заливу; загораются и другие корабли; клубящийся столпами пламень сливается с черными облаками; полная луна бледнеет. Всюду крики тонущих; залив покрывается плавающими трупами, обломками, обгорелыми днищами; вода в нем кажется смешанной с человеческой кровью…
Я очнулся от собственного крика; поднималось солнце; в ближнем лесу мирно считала ход времен кукушка. Рядом со мною на кровати сидел Эли, почему-то улыбавшийся.
– Ты глощно выкрикал, Зимёнхен, – сказал он. – Пребудил вшетко жилище.
– Мне приснился дурной сон, – отвечаю я, проводя рукой по вспотевшему лицу; мне кажется, будто мои ладони пахнут гарью.
* * *
Краткое ингерманландское лето подошло к концу; покинув мызу Ивана Перфильевича, я вернулся в Воспитательный дом, к обычным своим занятиям, воровству и тоске по Рахметовке. Из-за войны нам сократили содержание, и каждый вечер вместо ужина у нас теперь была всеобщая диспутация, где бы раздобыть кусок хлеба. Однажды Мишка Желваков пришел на парламентское заседание с полотняным мешком, перекинутым через плечо.
– Господа подкидыши! – торжественно сказал он. – У меня для вас крайне выгодное коммерческое предложение!
С этими словами он развязал мешок и высыпал на пол кипу газет и журналов. Выяснилось, что Мишка, как действующий премьер-министр нашего парламента, заключил контракт с неким купцом Копниным; согласно контракту подкидыши берут на себя реализацию свободной прессы и литературы, имеющей беспошлинное хождение в любом прогрессивном обществе.
– Господа, господа, давайте не будем толкаться руками! Сие не есть прилично в присутствии премьер-министра! Вся предназначенная к продаже пресса поштучно сочтена вот этим реестром, и каждый из вас поголовно отвечает за хранение и продажу вверенного ему свободного слова. Оплата всецело зависит от пронзительности ваших убеждений; кто сколько продаст, того и доля, за исключением ежедневно отчисляемой в казну парламента десятины. Позвольте же зачитать вам весь реестр. «Всякая всячина» – пять нумеров; «Трутень» – один нумер, в подержанном состоянии; «Смесь» – пять нумеров, один мятый; «Полезное с приятным» – три; «Поденщина» – четыре штукенции; «Экономический вестник» – один, грязный; «Адская почта» – четыре; «Санктпитербурхские ведомости» – двадцать штук, с непременным условием продать к вечеру…
Подкидыши снова зашумели и закричали, спрашивая цены и вычисляя свою выгоду; тут же была создана биржа, определявшая значимость того или иного журнала; всем хотелось торговать «Адской почтой», но она была объявлена протекторатом премьер-министра. Я довольствовался «Экономическим вестником» и двумя нумерами «Ведомостей».
Бог милостив к отчаявшимся бесподштанникам. Прошлогодние журналы оказались никому не нужными, зато газеты шли нарасхват, и каждый день мы увеличивали их число у купца Копнина. Этому немало способствовали новости, начавшие приходить осенью с военных полей.
