По приезде в Москву я и жена остановились в нашем доме, находящемся на Тверской, в Брюсовском переулке, № б, в квартире, где жил мой дядя К. Д. Глики, который был управляющим этим домом. Моя дочь, Анна, отправилась на квартиру тетки ее мужа, Зинаиды Францовны Мамонтовой, которая жила очень близко от нашего дома, а именно на Никитской, в Большом Кисловском переулке (пешим ходом не более 5-6 минут). К вечеру того-же дня в Москве началось также восстание большевиков, и на другой день из дома нельзя было выйти, так как на улицах началась сильная пулеметная и ружейная стрельба. На стороне Временного Правительства было очень мало войск, — главным образом, офицеры (прапорщики запаса) и юнкера. Они заняли Александровское Военное Училище и Кремль. Большевики заняли под главную квартиру генерал-губернаторский дом на Тверской. Брюсовский переулок находится между Никитской и Тверской; Никитская улица с ее переулками, Знаменка и Арбат, были заняты юнкерами, а Тверская и прилегающие к ней переулки и улицы были во владении большевиков. Пули с обеих сторон пролетали над Брюсовским переулком, и некоторые из них падали на дворе и в саду нашего дома. «К ружейной стрельбе вскоре присоединилась и артиллерийский обстрел, и в продолжении 4]/₂ дней, и днем и ночью шла несмолкаемая канонада. В городе начались пожары, телефонное сообщение было прервано, и только отдельные смельчаки могли рано утром с большой осторожностью выходить из дома, чтобы купить в более безопасных частях города необходимую провизию. В нашем доме, имеющем 35 квартир, большой сад и двор с двумя воротами на улицу, было учреждено дежурство по вечерам и ночам. Нет надобности описывать наше подавленное состояние, которое мы пережили за эти 5 мучительных суток. Около стен нашего дома, находящегося во дворе, мы нашли несколько шрапнельных и ружейных пуль; их было много больше в саду, расположенном между двумя другими домами нашего владения.

Для обысков и отобрания оружия к нам приходили особые патрули, которые предупреждали нас, что если последует выстрел из наших владений, то будут взяты заложники и расстреляны. Один раз мы были напуганы приходом на наш двор около десятка вооруженных большевиков (в числе их была одна девица) под командой прапорщика запаса, который заявил нам, что из соседнего дома, помещающегося на углу Никитской и Брюсовского переулка, была открыта пальба по нашему дому в ответ якобы на наши выстрелы. Мы уверяли, что из нашего дома не было произведено ни одного выстрела, но они нам не поверили и открыли ружейную стрельбу по углу того соседнего дома с целью вызвать ответную стрельбу. По счастью для нас, никакого ответа не последовало, хотя пули выпущенные с нашего двора разбивали окна и рамы подозрительного дома. Интересно отметить один маленький факт, который мы наблюдали у нас на дворе, когда вооруженный отряд пришел к нам: девица, которая находилась в этом отряде, вероятно никогда не держала в руках огнестрельного оружия, и один из вооруженных людей обучал ее у нас на дворе стрелять из револьвера. Несмотря на паническое настроение, которое нас обуяло, мы не могли, однако, без смеха наблюдать эту сценку, видя всякий раз испуганное лицо стрелявшей и ее неумелое обращение с оружием.

Кучка офицеров и юнкеров, в числе не большем 700, продержалась против нескольких десятков тысяч солдат в течении 5 дней, после чего было заключено перемирие, и сдавшиеся защитники Временного Правительства были выпущены на свободу. Печальное зрелище представляли из себя улицы центральной Москвы. Было совершенно невозможно ходить по тротуарам главных улиц, так как они были засыпаны осколками разбитых стекол окон и дверей магазинов и домов.

На другой день после победы большевиков с первым отходящим поездом я уехал один из Москвы в Петроград, оставив жену и дочь в Москве, в квартире Мамонтовой, на Большом Кисловском переулке.

В спальном купэ второго класса кроме меня были три пассажира: доктор-англичанин с женой и еще англичанка, женщина-врач, возвращавшиеся с юга России в Англию. Они были командированы на эпидемию сыпного тифа для изучения этой болезни. Они оказались очень милыми людьми, и их спокойный сдержанный характер в значительной степени способствовало временному успокоению моих нервов после ужасной пережитой недели в Москве. Но это путешествие омрачилось событием, которое дало мне лишнее доказательство того, какие неприятные последствия могут иметь место, если вступаешь в откровенные разговоры с незнакомыми людьми и рассказываешь им о том, о чем лучше было бы не говорить. Поздно вечером, примерно за два перегона до станции Бологое к нам в купэ постучались в дверь; на мой вопрос, что надо, получился ответ: мы едем до Бологое, в поезде нигде нет места, нельзя ли присесть в вашем купэ? Мы решили открыть дверь, и к нам вошло два человека: один в офицерской, другой в солдатской форме. Они любезно извинились и присели на краю нижних мест. Офицер вступил со мною в разговор, спросил про события в Москве, а также полюбопытствовал узнать, кто я и мои спутники. На грех я сказал, что я военный, но вне службы ношу штатское платье. Скоро разговор прекратился, и я задремал. Я проснулся в тот момент, когда поезд тронулся со станции Бологое, но я тотчас же заметил, что пришедших к нам в купэ пассажиров уже не было. Когда на другой день утром я стал искать свой пиджак, который лежал в сетке надо мной, то оказалось, что его не было, а в сетке лежал только бумажник, в котором находились мои документы. Ясно, что кто то из приходивших к нам в купэ пассажиров украл мой пиджак; хорошо, что погода в Петрограде была теплая, и это не отозвалось на моем здоровье.

В мое отсутствие в Петрограде восстание большевиков окончилось полной их победой; юнкера разных Военных Училищ, единственно оказывавшие большевикам сопротивление, сдались при условии, что они будут выпущены на свободу. В моей казенной квартире, помещавшейся на дворе Артиллерийской Академии и Училища, во время моего отсутствия солдатами был произведен обыск в присутствии нашей служанки, причем было взято только холодное оружие и с моего письменного стола очень хороший большой перочинный нож. В Академии уже был назначен политический комиссар-рабочий с Арсенала, очень симпатичный человек, которому я рассказал все, что случилось в Москве, а также со смехом упомянул о первой экспроприации моего пиджака, как дань пролетарской революции. Академия и Училище находились на Выборгской стороне, в рабочем квартале Петрограда, и так как в них были великолепные залы, то первоначально большое количество митингов происходило в этих помещениях. Один или два раза приезжал на митинг и Ленин, но пробраться на митинг было очень трудно, и потому мне не пришлось ни разу услыхать митинговые речи вождя революции.

В манеже Артиллерийского Училища был устроен склад боевой амуниции и снаряжения, и к нам на двор день и ночь приезжали грузовики, привозившие и отвозившие всякого рода оружие. Жизнь в Академии и Училище совершенно замерла, и мы все, живущие на казенных квартирах переживали очень тревожное состояние. Конечно, с первых же дней Октябрьской революции я, не дожидаясь распоряжения нового правительства, снял погоны со всех мундиров и пальто; но и без погон форменная одежда, в особенности генеральская, с красной подкладкой шинели сразу выделяла мою принадлежность к царской армии. Не имея возможности сразу достать необходимое количество штатской одежды, я был принужден носить военную форму, а эта последняя дразнила рабочих и солдат, подобно тому, как красный плащ раздражает быка, и побуждал их безнаказанно оскорблять нашего брата. Помню один раз в трамвае на Литейном проспекте мне пришлось подвергнуться длительному оскорблению со стороны каких то товарищей, которые увидав мою генеральскую форму, и приметив мой моложавый вид, стали издеваться, говоря: каких молокососов Николай производил в генералы, это все — его прихвостни, гадюки, что их жалеть, и т. п. Приходилось терпеть и не обращать внимания. Единственная моя служба в ноябре и декабре 1917 года заключалась в хождении в Химический Комитет и на заседания Физико-Математического Отделения Академии Наук. В Химическом Комитете деятельность почти совсем замерла, так как мы не могли получить донесений со всех заводов, нам подведомственных, а, кроме того, все уже сознавали, что войне конец. Началось повальное дезертирство с фронта, и на улицах Петрограда можно было наблюдать массы солдат, едущих домой с Северо-Западного фронта и из Финляндии. Солдаты шли по улицам в полном снаряжении, приходили на вокзалы и требовали немедленно поездов для отправки их домой, угрожая убийствами в случае отказа. Петроград представлял ужасную картину, в особенности было жутко по вечерам, так как улицы были безлюдны, освещение было слабое, автомобилей и изво-щиков не существовало, а на улицах валялись трупы подохших от голода лошадей.