На Баденской анилиновой фабрике я встретил моего старого знакомого др. Виллигера, который работал в качестве личного ассистента Байера, в то время, когда я был в Мюнхене. Он был очень рад меня видеть, провел со мной некоторое время в воспоминаниях о работах в Мюнхене и сказал, что он имел уже перед войной миллионное состояние, но теперь все потерял. Ему не долго оставалось жить: вскоре он покончил всё земные счеты.
На Баденских и Фарбверке заводах, показывая новые процессы, мне нередко говорили, что этот процесс ведется «Nach Ipatieff» (по методу Ипатьева). Дело в том, что до революции я никогда не брал никаких патентов на мои открытия. Многие меня ругали за это, и проф. Яковкин, который был экспертом в Бюро Патентов, говорил мне, что одно мое открытие, влияние давления на химические процессы дало бы мне заграницей миллионы. Вследствие такого моего философского отношения к делу, заграница безвозмездно использовала все мои открытия и брала соответствующие патенты, ограждая себя от конкурренции других компаний. Я не раз слышал, что И. Г. имеет самого дешевого работника Ипатьева, которому не надо ничего платить за его открытия. После осмотра этих заводов я пришел к заключению, что я, по своей скромности, себя не дооцениваю достодолжным образом и что по приезде в СССР мне необходимо все мои силы направить на дальнейшую научную деятельность, которая, как я видел в Европе, признается крайне полезной и для науки, и для техники.
В очень скором времени по прибытии в Берлин я получил телеграмму из ВСНХ, подписанную Ю. JI. Пятаковым, которая гласила, что мне предлагается немедленно выехать в Москву. Я узнал, что Пятаков назначен заместителем председателя Президиума ВСНХ, а также заместителем председателя Госплана. Ввиду разговоров с Красиным относительно моего участия в Генуэзской конференции, я не знал, что мне делать, тем более, что как раз в это время пришла телеграмма от Фокина из Лондона о созыве там конференции экспертов по промышленности, едущих в Геную, и о< крайней желательности моего на ней присутствия. Так как телеграмма о моем вызове была получена через Полпредство, то я отправился к Н. Н.
Крестинскому, чтобы выяснить мое положение. Но Н. Н. уехал в Москву; вместо него остался Пашуканис, старший советник Полпредства, который посоветовал послать телеграмму в Президиум ВСНХ с изложением всех обстоятельств моего здешнего положения. По правде говоря, тон телеграммы из Москвы наводил меня на неприятные размышления: мои рапорты Ленину могли быть истолкованы, как контр-революционные, и вызов меня мог быть результатом недовольства моим поведением заграницей. Так как в это время в Берлине еще был Смилга и приехал Раковский, будущий полпред во Франции, назначенный в качестве делегата на Генуэзскую конференцию, то я, ранее, чем посылать телеграмму, решил обратиться к Смилге за советом. Смилга дал мне совет послать телеграмму и не выезжать ранее получения ответа и, кроме того, предложил мне поехать вместе с ним к Раковскому, как члену делегации Генуэзской конференции и спросить его мнение. Раковский остановился вместе со своей женой в Hotel Continental и занимал росокошные комнаты; его величали «господин министр», и доступ к нему был обставлен большой процедурой. Но, благодаря Смилге, я без всяких затруднений получил с ним свидание и об’яснил, почему я его беспокою. Раковский. болгаро-румын по происхождению, говоривший по русски с явным акцентом, прекрасно владел инстранными языками и производил впечатление культурного европейца. Я почувствовал к нему доверие и раз’яснил цель моей заграничной поездки по предложению Ленина и мои разговоры с Красиным. На мой вопрос, как поступить, Раковский сказал:
«Поезжайте в Лондон, дайте телеграмму в Москву, в ВСНХ, а когда вернетесь из Лондона, то обратитесь за указаниями в комиссию, возглавляемую Наркомом Чичериным, которая к тому времени уже будет в Берлине проездом в Геную. Всю ответственность по Вашему делу я беру на себя».
Я снова отправился в Лондон, где мы с Фокиным в общих чертах ознакомились с теми вопросами, которые будут служить предметом обсуждения на Генуэзской конференции. Попутно мы сами наметили те отрасли промышленности, в которых нам особенно нужна иностранная техническая помощь, как для мирного, так и для военного времени.
Во время этого моего пребывания в Лондоне меня посетили Шпринг и Эвартс, — директора Невских Стеариновых заводов в Москве и Петербурге и Пивоваренного завода в Петербурге, консультантом которых я был до войны. Главным акционером этой компании был Казалет, очень богатый англичанин, не раз бывавший в России. Узнав о моем приезде, он очень просил заехать и рассказать ему о состоянии его заводов. Я согласился, посетил его в конторе и рассказал, что пивоваренный завод закрыт, а мыльные и свечные заводы продолжают работать, правда не с той нагрузкой, как прежде, так как не хватает сырья, т. е. жиров. Он сказал мне, что он оценивает свои предприятия в 15 миллионов рублей и не может примириться с мыслью, что они навсегда потеряны для него. Мне говорили, что его богатство оценивается в 7-8 миллионов фунтов и, что потеря предприятий в России не разорит его, но человеку свойственно сожалеть о потере всякого детища. Я мог очень мало сказать ему для его утешения и об’яснил, что он может, опираясь на декрет о концессиях, взять свои предприятия в концессию; тогда он сможет доставлять сырье из заграницы и часть продукции продавать заграницу, покрывать таким образом затраты на валюту. Больше я ничего не мог сказать и умело отклонил все те вопросы, ответы на которые совершенно не соответствовали моему положению.
По возвращению в Берлин, — это было уже в конце марта, — я был вызван в комиссию делегатов, едущих на Генуэзскую конференцию. Делегация остановилась в первоклассной гостиннице Эспланаде и состояла из председателя комиссии Чичерина и членов — Литвинова, Раковского и Красина. Здесь мне пришлось впервые встретиться с наркомом Чичериным, который, как известно, и до революции состоял на дипломатической службе. Род Чичериных принадлежит к числу старинных фамилий и было очень странным, что он сделался коммунистом с первых дней революции. Это был вообще очень странный человек, вел ненормальную жизнь, работал и принимал публику только по ночам и был большим любителем музыки, в которой знал толк. Литвинов был его заместителем и вел всю административную работу по Комиссариату Иностранных Дел. Чичерин был образованным человеком, превосходно говорил на иностранных языках, в особенности на английском и немецком. Во время моего посещения комиссии, я об’яснил все виденное и слышанное мною во Франции и Бельгии и сообщил мои некоторые предположения. Я видел, что в руках Литвинова были мои рапорты и он задавал мне некоторые вопросы. После этого заседания мне было об’явлено, что я буду числиться за Генуэзской делегацией, но пока я должен оставаться в Берлине и по вызову выехать в Италию.
Вспоминаю, что когда я вышел из комнаты, где заседала делегация, то в вестибюле отеля я встретил Э. Л. Нобеля, который был очень удивлен, встретив меня в Берлине. Я его не видал с 1917 года; с начала революции он тотчас-же уехал в Швецию, часто приезжал в Берлин и всегда останавливался в Эспланаде. «Как Вы думаете, — спросил он меня, — не взорвут ли нас здесь? Если бы я знал, что у меня будет такое соседство, я бы на этот раз остановился в другом отеле». «Будьте спокойны, — ответил я, — мы теперь в дружбе с немцами».
Я просидел в Берлине более месяца, в ожидании приглашения в Геную, но ввиду неудачи переговоров, мне не пришлось туда ехать.
Во время моего пребывания в Берлине я ближе познакомился с д-ром Давидом Самуиловичем Гальпериным, коммунистом, знакомство с которым началось еще в Москве, когда П. А. Богданов прислал его ко мне с просьбой его использовать в работе по химической промышленности. Д-р Гальперин, с которым мне приходилось вести совместную работу (о ней я скажу впоследствии), был родом из Харькова и получил высшее химическое образование в Германии и потому хорошо владел немцким языком. Он работал в химической лаборатории Политехникума в Цюрихе и был знаком с известным химиком
