Здесь на станции никто не знал, когда пойдет поезд в Москву, и я должен был искать новую случайность, которая помогла бы добраться до Москвы. В это время ударила сильная оттепель, и я, будучи в простых валенках, без кожаных подошв, легко мог промочить себе ноги. Но счастье благоприятствовало мне: я узнал, что пришел какой-то поезд, который стоит на запасном пути и должен скоро отправиться в Москву, но он дойдет только до Товарной станции, отстоящей в 1У2—2 километров от станции пассажирской. Я отправился на розыски. Поезд состоял только из товарных запертых вагонов, но в хвосте был прицеплен небольшой вагон Ш-го класса. На тормозной площадке стоял человек, — повидимому, начальник поезда, который (тоже после долгих просьб) согласился взять меня, предупредив, что у него в вагоне вряд ли найдется место для спанья. Этот поезд шел с лесозаготовок и- был гружен дровами, а товарищ, с которым я разговаривал, имел должность контролера по лесозаготовкам, и означенный вагон был предоставлен в его распоряжение. Я был несказанно рад влезть в этот вагон, потому что мои валенки промокли насквозь и ноги были холодными, как лед. Первым долгом я попросил разрешения разуться, чтобы высушить валенки и согреть ноги у горячей печурки, которая обогревала вагон. У огня, кроме хозяин, сидели еще два товарища, которые оказались членами Калужского Губернского Совета, оба коммунисты, еще очень молодые люди. Контролер по лесозаготовкам взял их в свой вагон, так как они ехали в Москву в Центральный Исполнительный Комитет по делу. У огня началась оживленная беседа на различные злободневные темы. Когда они узнали, кто я, то разговор принял более откровенный характер и в конце перешел на религиозные темы. Образование моих собеседников было ниже среднего, и, как у большинства тогдашних молодых коммунистов, в их разговоре ясно обнаруживались заученные фразы, почерпнутые или из митинговых речей, или из многочисленных брошюр, поверхностно трактующих разнообразные социалистические вопросы. Я не постеснялся провести параллель между основами христианского учения и коммунизма и указал, что они поклоняются также своему богу и являются в гораздо большей степени рабами своей коммуны, чем мы, грешные буржуи, христиане. Вряд ли мои слова производили большое впечатление, ибо они верили только своим пророкам, которые сулили им рай земной; к нам, которые, по их мнению, занимались раньше их эксплоатацией, они не питали никакого доверия. Ночь мне пришлось провести в отделении вагона на половину наполненном дровами и довольно прохладном. В Москву мы прибыли рано утром. Надо было идти около 1% километра по мокрому снегу до пассажирской станции, а затем пешком на квартиру моей дочери в Брюсовском переулке. Надо было удивиться, как я после такого путешествия, не схватил воспаления легких или другой серьезной болезни.
В начале 1920 года мне пришлось с’ездить один или два раза в Москву по делам; в одну из этих поездок я хлопотал о выдаче принадлежащих нам бриллиантовых и серебряных вещей, которые еще во время войны были сданы на хранение в Петрограде в Сохранную Казну. От своего брата, Чугаева, я узнал, что все подобные вещи из Петрограда были отправлены в Москву и помещены в Сохранную' Казну, которая помещалась в особом здании в Анастасьевском переулке, на Тверской. Он сообщил мне, что ему удалось в январе получить все свои вещи обратно. Когда я приехал в марте в Москву и явился в отделение Комиссариата Финансов, помещавшееся в Рыбном переулке, на Ильинке, то заведующий этим делом Гоз сказал мне, что я опоздал, и что теперь он может дать разрешение только на производство оценки моих вещей в моем присутствии. В то время существовало правило, что вещи могут быть выданы владельцу только в том случае, если они будут оценены не свыше 25.000 советских рублей, что в переводе на золото, составляло не больше 200— 500 руб. Когда я с выданным мне разрешением пришел в Сохранную Казну немного позднее 12 часов, то чиновник сказал мне, что я пришел поздно, так как по субботам это учреждение запирается в 12 часов, и предложил мне придти в понедельник.
Выходя из учреждения, я познакомился с одним человеком, который пришел по тем же самым делам, но тоже немного запоздал. Из беседы с ним я узнал много интересного, и он мне дал совет как поступить, чтобы они сделали оценку ниже
25,000 рублей. Он сообщил мне, что оценщики и коммунисты из Чека, которые приставлены для наблюдения за правильностью операций, при вскрытии ящиков с драгоценностями позволяют, за известную мзду, осторожно украсть ценные вещи, чтобы обесценить содержимое ящика. Они называли эту операцию «обескровить», причем за это разрешение украсть у самого себя, они брали деньгами или же вещами из взятых ценностей. Я пришел прямо в ужас, услыхав о подобных деяниях, и сразу подумал, что здесь может быть провокация, которая приведет меня к позорному столбу, если я последую сделанному предложению'. Вторичная встреча с этим гражданином убедила меня, что здесь нет места провокации и что все дело в том, чтобы хладнокровно и умело провести подобную операцию. Но так как ценность всех вещей была не настолько велика, чтобы рисковать своим положением, а, может быть, и жизнью, то я уклонился от этого совета и предпринял другие шаги, которые привели к благоприятному исходу. Что же касается до моего нового знакомого, то он благополучно проделал эту операцию и получил все, что желал. В скором времени все эти проделки хозяев этого учреждения были раскрыты и десять человек, в том числе и тот клерк, который присутствовал при вскрытии ящиков, были расстреляны. Из Сохранной Казны было разворовано вещей на десятки миллионов золотых рублей, о чем было обнародовано в прессе.
СОЗДАНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО ИНСТИТУТА НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ (ГОНТИ)
В начале мая 1920 года из Москвы приехала комиссия из трех лиц для обследования главной Центральной Химической лаборатории (быв. Центральная Лаборатория военного ведомства), а также Опытного Химического' Завода на Ватном Острове. Комиссия состояла из Л. Я. Карпова, председателя химического отдела ВСНХ, био-химика Б. Збарского и члена коллегии Научно-Технического Отдела (НТО) тов. В. Пере-верзева. Центральную лабораторию обследовали Збарский и Переверзев, а Карпов — Опытный Завод. Эти обследования были вызваны, вероятно, жалобами на непродуктивность этих учреждений и надо было решить вопрос, оставить их функционировать или же совсем прикрыть. По приезде в Петроград Збарский и Переверзев имели со мной обстоятельный разговор об истории возникновения этой лаборатории, об ее деятельности во время войны и теперешнем состоянии. После осмотра, состоялось заседание комиссии, на котором мне было предложено взять на себя обязанности директора. В особенности на этом настаивал Л. Я. Карпов, хорошо знавший меня по моей работе в ВСНХ, в комиссии по демобилизации промышленности. Я ответил, что в принципе я готов взять на себя эту трудную1 обязанность, но необходимо обсудить все детали относительно задач этого учреждения и решить, какие права я буду иметь по управлению, так как мне было известно, что в нем царствует полная анархия вследствие малого авторитета ее директора Г. А. Забудского. Тогда Карпов мне предложил тотчас же поехать в Москву, чтобы там разрешить все вопросы. В этот же день с последним поездом, отходящим из Петрограда, в отдельном вагоне, в котором приехал Карпов с своей комиссией, я отправился в Москву.
Поезд шел один день и две ночи и во время этого долгого путешествия мне пришлось во время интимных бесед ближе
познакомиться с Карповым. Это продолжительное общение подтвердило мое прежнее впечатление, что Лев Яковлевич хороший человек, которому можно верить и вести совместную работу. Единственным его недостатком была любовь к спиртным напиткам, которые несомненно подрывали его здоровье, хотя он никогда не манкировал и очень ревностно относился к исполнению своих служебных обязанностей. Во время этого путешествия Борис Ильич Збарский, который чувствовал, повидимому, ко мне симпатию, так как уговаривал меня взять на себя обязанность директора, очень помог мне в двух моих личных делах. Когда я ему рассказал историю моего хутора, то он посоветовал мне обратиться к Карпову за помощью, причем прибавил, что он сам ранее ему коротко расскажет об этом деле. Когда я при удобном случае начал разговор с Л. Я. о моем детище-хуторе, то он взял бумагу и написал письмо к С. П. Середе, комиссару Земледелия, в котором просил его оказать содействие о возвращении мне хутора. Он особенно охотно решил написать это письмо, так как узнал, что на хуторе живет, кроме моей семьи, также и семья моего брата, Л. А. Чугаева, который был его профессором в Московском Техническом Училище и которого он очень уважал и ценил, как большого химика. Он только что виделся с Чугаевым в Ленинграде и вместе с ним и Климовым обсуждал вопрос о судьбе Опытного Химического Завода. При этом разговоре я решился попросить Л. Я. помочь мне также в получении моих драгоценностей из Сохранной Казны. Он тотчас же откликнулся и на эту просьбу и написал письмо Чуцкаеву, который был помощником комиссара финансов. Таким образом, эта поездка в Москву была сопряжена с большими хлопотами, как по отношению моей дальнейшей служебной деятельности, так и относительно устройства моих личных дел.
