Здесь невозможно описать все те затруднения, которые пришлось испытать Корнилову, чтобы добраться до Казани, получить там товар и переправить его в Петроград. Меньше всего препятствий он встретил на заводе, потому что служащие завода, как инженеры, так и рабочие, меня знали и относились ко мне с большим уважением. Но обратный путь в теплушке с товаром, для проводника был связан с опасностями для жизни. На переезд из Казани в Петроград потребовалось около 2 месяцев времени. Мы долго ничего не знали о судьбе Корнилова, когда он неожиданно явился в лабораторию и потребовал послать подводу для получения груза. Доставка его в лабораторию была также не легка, ибо надо было сделать это с строгой тайной, чтобы не вводить в соблазн тех, кому об этом не надлежало знать. Спирт и эфир помещались в железных многоведерных больших бочках и перенос их с подводы в соответствующее изолированное место лаборатории требовал затраты большой физической силы. Несмотря на все затруднения мне и моему помощнику, проф. Витторфу, двум лаборантам, (Корнилову и возчику удалось исполнить эту операцию поздно вечером таким образом, что кроме означенных лиц никто не узнал, какой груз был принят в лабораторию. Полученного алкоголя нам хватило на два года, причем должен признаться, что не весь алкоголь пошел на научные исследования; часть перепала на личные нужды перечисленных лиц, так как полуголодное существование служащих и их семей понуждало их изыскивать какие угодно средства, чтобы не умереть с голоду. Иногда с риском для жизни доставались необходимые жизненные припасы, а потому люди, имевшие в руках бутылку спирта, — хотя и знали, что им угрожает за спекуляцию со спиртом, — тем не менее пускали этот товар в оборот. За одну бутылку спирта можно было достать громадное количество самого разнообразного провианта, и потому спекуляция спиртом шла в широчайшем масштабе по всему РСФРС.

Но тов. Ковингонт из полученного спирта не получил ни одной капли; ко времени доставки спирта он был уже смещен с должности комиссара. Произошло это событие при следующих обстоятельствах. Всякой шпане, примазавшейся к коммунистической партии, для получения престижа в партии было необходимо показать свою деятельность, главным образом, нахождением контр-революции в том учреждении, куда он был назначен. Эти люди совершенно не думали, что подобными поступками они разрушают работу с трудом налаженного аппарата и причиняют громадный вред республике. Им до этого не было никакого дела, ибо шкурный вопрос для них был дороже всего. В большинстве случаев вследствие их безграмотности и полного непонимания ими дела, жертвами делались совершенно невинные люди, которые честно исполняли свою работу, но не умели втирать очки и подлизываться к подобным хамам. Ковингонт своей жертвой выбрал начальника Академии С. П. Петровича, человека никогда никакой политикой не занимавшегося, в высшей степени честного и скромного, которого уважали и ценили до последних дней его жизни все комиссары, перебывавшие у нас в Академии. Ковингонт донес в Чека, что в Артиллерийской Академии очаг контр-революции, и что начальник ее главный руководитель. Я узнал об этом, потому что в химической лаборатории Академии в феврале 1920 года был произведен тщательный обыск. Проходя мимо лаборатории в 6 часов вечера, я заметил, что наружная дверь была приоткрыта. Зная, что в это время лаборатория должна быть заперта, я поинтересовался узнать причину нарушения этого правила. Когда я вошел в лабораторию, то увидал, что в кабинете проф. Сапожникова несколько лиц производят тщательный обыск, и за неимением ключей от столов и шкафов взламывают замки, и даже влезают на верх печей, чтобы узнать не хранятся ли там какие-либо документы; в это время проф. Сапожников был арестован и находился в тюрьме на Шпалерной. Тов. Ковингонт находился среди присутствовавших, и потому я обратился к нему с вопросом о причинах подобного обыска, и должен ли я оставаться теперь в лаборатории или я им не нужен и могу уйти. На это я получил ответ, что Чека будет делать обыск по всей Академии и квартирам, и что я должен оставаться в лаборатории, и что после кабинета Сапожникова будет обыск у меня в кабинете и моей лаборатории, а также в кабинете и других преподавателей. Хотя в моем кабинете и моей лаборатории не было безусловно ничего подозрительного, что могло бы наводить малейшую тень на мою нелояльную деятельность по отношению к советской власти, тем не менее я испытывал некоторое неприятное чувство, подвергаться подобной операции, — тем более, что еще впереди предстоял обыск в квартире, к которому я не был совершенно подготовлен. Ведь для Чека ничего не стоило придраться к какому-нибудь пустяку, чтобы обвинить вас в контр-революции. Как на квартире, так и в лаборатории имелись маленькие запасы муки, крупы, сахара и мыла, правда измеряемые только фунтами, но хранение части этого запаса в моем кабинете, в лаборатории могло вызвать со стороны Чека и комиссара некоторое издевательство, переносить которое в моем положении было бы не совсем приятно. Но тем интеллигент и отличается от простолюдина, что его ум найдет выход при всяких трудных

обстоятельствах, что обыкновенно бывает не под силу последнему. Когда представители Чека подошли к моему лабораторному столу и стали его обыскивать, то я охотно отворял им ящики и шкафы, на полках которых были уставлены всевозможные банки и склянки с химическими препаратами. Среди них были полутвердые жиры и мыло, полученные мною за мою консультацию на заводе Салолин, то я считал своим долгом предупредить, что прошу товарищей осторожно обращаться с этими препаратами, так как среди них остались после войны некоторые вещества ядовитого и взрывчатого характера. «Вы вероятно, товарищи, знаете мою деятельность во время войны по изготовлению взрывчатых удушающих средств, и многие препараты еще хранятся здесь, а потому будьте осторожны», сказал я. ¹

Эти слова так подействовали на чекистов, что они тотчас-же прекратили обыск и не стали даже его делать в других комнатах моей лаборатории. По окончанию обыска в лаборатории, который продолжался более 2-х часов мне сказали, что я свободен, и чекисты с комиссаром отправились делать обыск у начальника Академии, проф. Петровича. Этот обыск продолжался с 9 часов до 4-х часов ночи, и, конечно, ничего не была найдено, обличающую* контр-революцию, но чекисты взяли бриллиантовые вещи, все серебро, — вероятно, за труды по обыску. На другой день (это было воскресенье) были обысканы квартиры профессоров и преподавателей Академии, но у меня в квартире почему-то не было обыска. Может быть, причиной было, что я, по просьбе начальника, уступил одну комнату в моей квартире помощнику политрука. Это был совершенно невежественный человек, прямо из деревни, умеющий только читать и безграмотно писать. Я старался его воспитывать и сам убирал его комнату, потому что он никогда этим не занимался, a Jeanne Bruand, наша старая француженка, гувернантка моих детей и наш друг, наотрез отказалась не только убирать комнату этого политического просветителя русского народа, но даже и входить в его комнату. Она говорила ему, что он должен беречь электрическую энергию и гасить лампочки после своего ухода, и чтобы он брал пример с профессора, который и ранее всегда учил своих детей беречь казенное имущество. Видно мои наставления политруку пришлись ему по сердцу, и так тронули его душу, что он дал обо мне удивительно лестный отзыв, и комиссару и начальнику, за что я, вероятно, получил привилегию не быть подвергнут обыску. На прощание он также написал мне замечательное письмо, когда уезжал с квартиры: к сожалению, письмо это находится в числе моих бумаг в Ленинграде и потому я не могу привести его полностью. Одно только могу вспомнить, в конце письма он просит принять от него подарок оставшиеся неизрасходованные 11-12 поленьев дров за мое доброе и гостеприимное отношение к нему.

Через день после обыска в Академии, начальник был арестован и препровожден сначала на Гороховую, а потом переведен в тюрьму на Шпалерную. Мне, как старшему профессору, пришлось к великому моему прискорбию вступить в исполнение обязанностей начальника, имея такого приятного во всех отношениях комиссара. Первым его действием было передать мне список слушателей Академии, которых он полагает немедленно исключить, как совершенно неблагонадежный элемент. Я тотчас же задал ему вопрос: кто дал распоряжение об исключении этих лиц, на что получил ответ, что это распоряжение Выборгского районного комитета партии. Тогда я попросил его дать мне выписку из постановления этого комитета, но на это он мне ответил, что это дело секретное и такой выписки я получить не могу. Тогда я стал стараться возможно далее оттянуть исполнение этого, ни на чем не основанного безрассудного приказания, и спустя несколько дней стал уговаривать его не исключать, по крайней мере, слушателей последнего курса Академии, которым оставалось только 4 или 5 месяцев, чтобы окончить Академию. Я мотивировал ему мою просьбу тем, что Троцкий в печати не раз поднимал вопрос об увеличении технического образования в 'Красной Армии, и будет рассержен, если мы проделаем подобную операцию, лишив армию столь необходимых для нее артиллеристов-инжене-ров. Я поймал его на том, что он не справившись с мнением районного комитета партии, согласился со мной не исключать 10 или 11 человек из последнего курса. Этого только мне и надо было, так как я имел полное доказательство тому, что Районный Комитет партии здесь не при чем, а все дело его личная затея, чтобы выслужиться перед Чека. Зная, что без моей подписи не может быть уволен из Академии ни один слушатель, я стал оттягивать время и предложил ему совместно со мной обсудить поведение каждого слушателя, а также и его успеха и выбрать таких, каких не будет жалко удалить из Академии.