Из других докладчиков я отмечу рочь, произнесенную акад. Иоффе, которая произвела очень плохое впечатление. Он сравнивал условия для научной работы в прежнее время и при советской власти, а также заграницей, и утверждал, что большевики дали возможность приобщаться к научной работе многочисленному классу рабочих и крестьян, и потому при таких либеральных и благоприятных условиях мы должны ожидать расцвета научной мысли в СССР и больших достижений, как в науке, так и в технике. При царском режиме, а равно заграницей среда, которая поставляла ученых людей, представляла из себя тонкую прослойку интеллигенции в толще масс и потому прогресс в науке естественно должен был происходить более замедленным темпом, чем теперь, когда высшее образование доступно всем классам народа...
Эта речь А. Ф. Иоффе не очень понравилась многим присутствующим, в том числе и коммунистам, — и секретарь НТО Зискинд после заседания высказал мне свое неодобрительное мнение; наоборот, Зискинд передал мне, что члены коллегии НТО и Бухарин остались очень довольны моим докладом и теми работами, которые делаются в Институте Высоких Давлений. Он прибавил мне, что когда я вернусь из заграницы, то буду представлен к ордену Ленина за мою плодотворную для СССР работу. Об этой награде для меня он слышал в соответствующих инстанциях (он ранее служил в ГПУ). Я поблагодарил Зискинда за такое отношение ко мне и сказал ему, что я подготовил себе хорошую смену в лице моих учеников, в особенности Разуваева, Петрова и сына Владимира и лично я всем доволен и желаю одного только — продолжать свою научную работу. Это было мое последнее посещение НТО.
В Москве я узнал от П. А. Осадчего, что я не попал в число 10 делегатов, командируемых на Всемирный Конгресс по энергетике, который должен был собраться в Берлине 20 июня, 1930 года. Число 10 было установлено Совнаркомом, и оно не может быть изменено. Осадчий сообщил мне об этом, потому что из Комиссариата Иностранных Дел ему позвонил заместитель Народного Комиссара Б. С. Стомоняков, что они получили от Берлинского полпреда предложение командировать меня на конгресс, так как об этом очень настаивает Распорядительный Комитет Конгресса. Но эта бумага пришла уже поздно, так как все делегаты были выбраны. Но Осадчий сказал мне, что, так как я все равно должен ехать в Берлин по моим научным работам, то я могу быть приобщен к делегации СССР и принять участие в работах Конгресса. Но, вероятно, от судьбы не уйдешь. Случилось событие, которого никто не мог предвидеть: один из делегатов, проф. Ленинградского Политехникума А. Горев, все время работавший в Госплане в качестве члена Президиума, сочувствующий коммунизму и, кажется, кандидат в партию, был арестован и потому освободилось одно место.Тогда Осадчий позвонил мне по телефону и сообщил, что после его разговора с Г. И. Кржижановским я назначен делегатом на Конгресс. Мне было приятно получить эту командировку, но арест Горева произвел на меня удручающее впечатление и наводил на очень мрачные предчувствия;
я знал Горева с самого начала моего приглашения в Госплан, много раз говорил с ним и иногда очень свободно. Мне было очень жаль его, и до сих пор я не знаю, за что он был арестован и какова была его дальнейшая судьба.
Будучи назначен в число делегатов, я должен был принять участие в обсуждении линии поведения делегатов на Конгрессе. Для этой цели Г. М. Кржижановский раза два или три устраивал специальные заседания, на которых делегаты должны были вкратце изложить сущность их докладов. В то время симпатии советского правительства принадлежали Германии, а Франция считалась непримиримым врагом. Я помню, как на одном заседании Кржижановский сказал:
«Подальше от этих французов, они наши враги, мы должны не только им не помогать, а возможно более вредить им».
Вот уже воистину правду сказал один из известных дипломатов:
«Каждый искусный дипломат должен сжечь политическую речь, которую он говорил вчера, если он хочет выступить на следующий день с новым докладом».
На последнем заседании делегатов был возбужден вопрос о том, чтобы кто-нибудь из делегатов выехал на несколько дней раньше, так как заседание президиума Конгресса начнется ранее открытия Конгресса: надо было выехать из Москвы не позднее 10-11 июня. Вопрос застал всех врасплох; каждому надо было кончать свои дела. Когда очередь дошла до меня, то, к общему удовольствию, я дал согласие. После заседания я сообщил Кржижановскому, чтобы он, в виду моего согласия выехать ранее, попросил ГПУ, чтобы мне без всякой задержки поставили выездную визу на моем годовом паспорте. Это было исполнено, и через день или два я получил паспорт, продленный на целый год. Но так как я не получил еще уведомления относительно разрешения выехать со мной моей жене для лечения, то я стал хлопотать у разных лиц, а, главным образом, через Н. П. Горбунова, чтобы поскорее удовлетворили мое ходатайство о выезде жены вместе со мной в виду ее болезненного состояния; конечно, я указал, что Госплан приказал мне выехать не позднее 10 июня. Через очень короткое время мне позвонили из ГПУ на квартиру (в Москве), что моей жене разрешено выехать вместе со мной. Тогда я, в виду короткого времени, которое оставалось до моего от’езда заграницу, попросил ГПУ дать телеграмму в Ленинград, в Отдел выдачи паспортов, чтобы паспорт жене был выдан незамедлительно. Телеграмма была послана и через два дня ей позвонили по телефону, чтобы она явилась за паспортом. Таким образом все препятствия были обойдены и мне оставалось только поехать в Ленинград, чтобы закончить текущие дела, дать распоряжения на время моего отсутствия и взять с собой жену для поездки заграницу.
В химической лаборатории Академии Наук, кроме моих ассистентов, с начала 1930 года начали работать так называемые аспиранты. Аспирантами назывались наиболее выдающиеся молодые люди, окончившие высшие учебные заведения и желающие сделать научные исследования в избранной ими науке, чтобы впоследствии посвятить себя научной педагогической деятельности. Аспиранты очень часто по их желанию командировались к известным профессорам и они получали на свое содержание определенное вознаграждение за все время пребывания в командировке. В Академии Наук было командировано около 110 человек по всем дисциплинам. 'Ко мне явились три аспиранта, из коих два (муж и жена Лозовые) прибыли из Одесского Университета, а третий (Журов) кончил один из небольших провинциальных университетов. Все три аспиранта, после моего разговора с ними и обсуждения, на какие темы им было бы желательно работать, получили определенные экспериментальные проблемы из органической химии и должны были сначала ознакомиться с соответствующей литературой. Непосредственное наблюдение за их работой я возложил на
Н. А. Орлова и потому аспиранты получили места в новой оборудованной лаборатории в особняке Яковлева, где как упомянуто было мною ранее, работал Орлов со своими помощниками. Двое аспирантов (Лозовые) усердно принялись за работу и оказались серьезными работниками и симпатичными людьми (они были партийцами); третий аспирант (Журов) был на некоторое время послан в деревню для раскулачивания; как мне представлялось, он был не очень склонен к усидчивой лабораторной работе, и был менее способным, чем Лозовые. Но по прибытии из командировки он приступил к работе и я предложил ему сначала сделать некоторые органические препараты и органический анализ. Орлов дал мне о нем очень неудовлетворительную аттестацию и заметил, что он подтасовывает цифры анализа. На это я сказал Орлову, что он должен принять особые меры, чтобы тот не мог узнать, какое вещество ему дается для анализа, и ближе понаблюдать за ним, как он делает органические сжигания.
Тогда я вызвал Журова к себе на квартиру и подробно его расспросил о работе. Когда я услыхал от него, что Орлов очень резко отзывается обо мне, как ученом, и о моих темах, то я решил сказать ему то, что мне сообщил Орлов по поводу его анализов. Аспирант страшно возмутился и заявил мне, что он и другие аспиранты счастливы работать в моей лаборатории и очень недружелюбно относятся к Орлову, а за то, что он позволил себе наклеветать на него в недобросовестности исполнения анализов, то он донесет на Орлова куда следует. Что аспиранты были довольны моими темами видно из того, что впоследствии они опубликовали сделанные ими работы и выразили мне благодарность; работы были напечатаны, когда я уже два года находился заграницей и они могли совсем не упоминать моего имени.
