Условия для работы Орлова были превосходными, и его положение в Лаборатории Академии Наук, в качестве старшего химика, было очень прочно; он мог, кроме того, читать лекции и принимать участие и в другой работе в качестве консультанта. Двух лиц в лаборатории Академии Наук он особенно ненавидел: это моего сына Владимира и Г. А. Разуваева; оба они не подавали ему руки. Приехавши один раз в Ленинград, я получил одну бумагу без подписи, в которой критиковалась моя деятельность по управлению химической лабораторией Академии Наук и указывалось, что я нахожусь под влиянием моего сына, который собственно и является начальником лаборатории; все работающие в лаборатории терпят от такого порядка вещей. Когда я узнал, что в Академии Наук некоторое время тому назад была организована особая контрольная комиссия для критики всех учреждений Академии, причем было предложено всем служащим подавать свои заявления о непорядках (насколько помню, без подписи), то мне стало совершенно ясно, кто был автором этой записки. Во время моего об’яснения с Орловым, обнаружились такие его деяния и интриги, что я решил принять энергичные меры и раз на всегда прекратить подобные выходки с его стороны и даже попросить начальство перевести его в другое учреждение. Я так решительно говорил с Орловым относительно его поведения, что он понял, что мое терпение лопнуло и что я более не буду с ним церемониться. Я должен был уехать в Москву, так как через 2-3 дня я отправлялся в Японию. Каково же было мое удивление, когда вслед за мною Орлов приехал в Москву за свой счет, не сказав об этом никому ни одного слова. Он дважды днем заходил ко мне на квартиру и, не застав меня дома, написал записку, в которой умолял принять его по очень важному делу. В 6 часов вечера он был у меня и со слезами на глазах просил моего прощения, давая клятвенное обещание исправиться. Я заявил ему, что я не могу верить его словам, так как он столько раз давал мне обещание относиться к людям по-человечески и без злобы и никогда не сдерживал своих обещаний. «Должен же я, как старший в лаборатории оградить моих ассистентов от незаслуженных оскорблений и нападок» — сказал я.

«Что же должен я теперь сделать, — сказал Орлов, — чтобы заслужить Вашего прощения? — Я готов стать перед Вами на колени и умолять Вас о прощении и готов принести какую- угодно клятву, — только бы Вы меня простили».

«Ни коленопреклонений, ни клятв мне не надо, — ответил я. — Я подобных низостей не уважаю, а единственно, что я потребую от Вас в настоящее время, это сейчас-же написать мне бумагу, в которой Вы должны правдиво изложить, что Вы клеветали на моего сына и что Вы это сделали умышленно, чтобы очернить его в глазах начальства; кроме того, Вы должны дать обещание в дальнейшем прекратить всякие нападки на всех химиков, работающих в моей лаборатории».

Орлов написал такую бумагу в моем присутствии и прибавил, что никогда не забудет моего к нему снисхождения и просил забыть обо всем случившемся, на что я твердо сказал ему, что делаю это в последний раз. Эта бумага после моего приезда из Японии была передана моему сыну, который должен был ее бережно хранить, как доказательство неосновательности возведенных на него обвинений.

Мое путешествие в Японию произвело на меня неизгладимое впечатление. Мне в первый раз пришлось проехать через Сибирь, так как раньше, во время моей командировки на Урал, я доезжал только до Челябинска. Дальневосточный экспресс, с которым мне надлежало ехать до Владивостока, был переполнен иностранцами. Несмотря на то, что я заявил в Интуристе, чтобы мне оставили нижнее место в спальном вагоне (бывший вагой Международного Общества), и кроме того, было известно, что я еду в Японию в качестве делегата советского правительства, я до последнего дня не знал, какое место я получу. Буквально за несколько часов до от’езда моя дочь, которая ходила в Интурист для получения билета, сообщила мне по телефону, что мне дают только верхнее место. Тогда я соединился с заправилами Интуриста и заявил им, что если мне не дадут нижнего места, то я сию же минуту буду звонить в Кремль, в Совнарком, и заявлю, что при таких условиях я отказываюсь ехать на Конгресс. Я сказал им, что не верю, чтобы Интурист не мог оставить мне нижнего места, когда я за две недели сообщил о своей поездке. Заправилы поняли, что я шутить не буду и через полчаса дочь принесла мне билет на нижнее место. Вот какие порядки существовали в Интуристе и доказательством их произвола мог служить тот факт, что моим соседом в купэ оказался французский гражданин, который по окончании курса юридических наук получил в награду от своих родителей (его отец был портным в Париже) деньги на путешествие по Дальнему Востоку. Он сказал мне, что прибыл в Москву дня за три до своего от’езда и только тогда заказал билет в Интуристе. Он оказался очень приятным молодым человеком, и я с удовольствием провел с ним 11 дней в вагоне до Владивостока.

В то время СССР находился в войне с Китаем и военные действия происходили очень близко от границы. В одном месте около Читы фронт находился в трех километрах от полотна железной дороги. Поэтому, мы должны были ехать не через Манчжурию, а по Амурской железной дороге, что удлинило наше путешествие на два дня. На мое счастье погода в Сибири стояла почти что летняя, несмотря на то, что была первая половина октября; на станциях можно было гулять без пальто. Я неустанно любовался замечательными видами нашей необ’ят-ной Сибири, — в особенности, когда мы переезжали величайшие реки — Обь, Енисей, Амур, которые не уступают по своей величине даже американским. В особенности величественную картину представляют берега Амура и знаменитый железнодорожный мост через него. Какие богатства таятся в этой стране, какие мощные пласты великолепных коксовых углей находятся в Кузнецком бассейне, который по своей мощности превосходит Вестфалию. Еще во время войны 1914 года Химический Комитет начал постройку первых коксобензоловых печей, и с нашей легкой руки это дело не загасло. С 1924 года коксовые печи были пущены в ход и стали давать каменноугольную смолу, из которой стали получаться ценные продукты.

Но если природа Сибири, которой только мельком можно было любоваться из окна вагона, производила сильное впечатление и возбуждала желание когда-нибудь поближе познакомиться с ней, то нельзя было того же сказать относительно человеческих существ, которые обитали в этой чудесной стране. На станциях, где только можно было видеть обитателей Сибири, толпился народ, на лицах которых нельзя было прочесть какого-либо радостного или делового выражения. Это были большею частью простолюдины, очень плохо одетые, с аппатичными лицами, нередко обращавшиеся с просьбой дать или кусок хлеба, или заграничную мелкую монету. Сибирское крестьянское население не знало крепостного права и помещиков; оно было богато землей, скотом и свободолюбиво по настроению. Я вспоминаю один факт. Это было вскоре после прихода большевиков. Один из моих шоферов, сибиряк и не большевик, на мой вопрос, доволен ли он приходом большевиков к власти, ответил мне:

«Отчего же быть недовольным? Теперь наша власть; у меня с отцом в Сибири 90 десятин великолепной земли, ее у меня не отнимут, я буду еще богаче».

Не раз я вспоминал моего наивного шоффера, когда сибиряки почувствовали всю тяготу продналога. Через несколько лет владычества большевиков, народонаселение городов и местечек Сибири стало испытывать большую нужду в хлебе. И это в Сибири, которая доставляла колоссальное количество лучшей в мире пшеницы на рынки Европы и продавала датчанам масло на десятки миллионов рублей. На всем пути по

Сибири на станциях в буфетах нельзя было получить ничего Местного; только в некоторых местах женщины выносили на станции для продажи молоко, яйца и иногда жаренных куриц. Но должен сказать, что в вагоне ресторане кормили довольно сносно и мне не надо был ничего приобретать на станциях. Поезд двигался с установленной по расписанию скоростью, и мы даже немного ранее прибыли в Владивосток. Пассажиры были, за исключением меня, только иностранцы, и из них около 40 человек японцев, которые держались все время в стороне и в вагоне-ресторане имели особую пищу.