— И я напоминаю тебе ее?

— Точно. — Гарри Вествуд зажег сигарету. — Ее звали Этэйн.

— Шутишь, Гарри.

— И не думал.

— И они поженились?

— Сначала он подарил ей двадцать одну корову.

— Двадцать одну корову?

— Это выкуп за невесту. Я думаю, они неплохо зажили, хотя в книге об этом ничего не сказано. Когда он умер, у него осталась дочь, которую тоже назвали Этэйн, в честь матери. Она вышла замуж за Кормака, короля Улэйди. У них родилась дочь, а сыновей не было, и тогда Кормак выгнал ее, а позже женился на ней снова и заявил, что его дочь должна быть убита. Повинуясь его приказу, два раба привели ее к обрыву, чтобы сбросить вниз, но тут она улыбнулась им такой чарующей улыбкой, что они не смогли выполнить приказ, а вместо этого отвели ее к стаду коров на одном из пастбищ Этирскела и вырастили ее там, и она выросла великолепной вышивальщицей, и не было никого во всей Ирландии достойнее ее.

— Чушь какая! Какая глупая книга!

— Там кровь на каждой странице.

— А зачем ты стал ее читать? Ты же не ирландец.

— Совсем не обязательно быть ирландцем, чтобы читать книгу об Ирландии.

— Ты ничего не слышишь, Гарри? Какой-то шорох?

— Может, какой-нибудь зверек?

— Вот! Я опять его слышу!

Теперь он тоже услышал шорох. Ему показалось, что шуршит сзади него, но, оглянувшись, он увидел только тени — свою и Кэтлин, рюкзаки и палатку.

— Не о чем беспокоиться, — сказал он.

Она тоже оглянулась.

— Мы оба будем спать в палатке, Гарри?

— Нет, только ты. У меня в рюкзаке есть одеяло, и я буду спать здесь.

— Ты замерзнешь.

— Не замерзну, — он вынул сигарету изо рта. — Кэти, а почему бы тебе, собственно, не пойти спать, ты же наверняка устала.

В первый раз она не стала спорить, а просто подняла с земли носки и ботинки. Он надел свои. Вдруг она раскрыла рот в изумлении и застыла, глядя через костер. Там стоял Фифайфофам, во весь свой десятидюймовый рост, глядя на них через костер с жаждой крови в своих крошечных глазках.

— Гарри, смотри, он выбрался из моего рюкзака! Но как же? Я же спустила пружину… — И тут она вскрикнула: — Гарри, да он же живой!

Он уже схватил свой Фолц-хедир. Вскочил на ноги. Но целиться было некогда; вместо этого он ударил Фифайфофама ружьем, как бейсбольной битой, когда тот прыгнул на него через огонь, и отшвырнул гомункулуса в темноту.

— Кэти, ради Бога, одевай скорее свои ботинки! — крикнул он.

Медленно отходя от огня, он водил лучом фонарика по опавшей листве в поисках упавшего гомункулуса. Кэтлин, натянув ботинки на босу ногу, стояла к нему так близко, что он отчетливо слышал ее дыхание.

Не обнаружив следов гомункулуса, он сказал:

— Наверное, он убежал.

— Как он мог ожить, Гарри? Это же просто игрушка, которую мой отец купил в магазине, сделанная из пластмассы, набитая ватой и заводящаяся пружиной!

— Это то, чем он был. А теперь он из плоти и крови. Самозарождающиеся страшилища — это продукт коллективного воображения примитивных людей вроде бимба. Они создают великанов, троллей, драконов и существ такого рода, и их коллективная вера в существование этих чудовищ приводит к тому, что они действительно появляются. До этого у нас была голограмма вместо чудовища, и до сегодняшнего дня большинство бимба до конца не верили в существование великана. Но сегодня его видела почти что тысячная толпа, и все были так потрясены этим, что сейчас это, наверно, единственная тема для разговоров во всех деревнях долины; воины, принимавшие участие в походе, не устают описывать его во всех подробностях, и чем больше они напиваются, тем больше и сильнее становится Фифайфофам. Но само воплощенное страшилище не становится больше; оно становится только сильнее, потому что коллективная вера бимба вызвала к жизни не голограмму, а ее прототипа, у которого было хотя бы тело, с которого можно бы было начать. Я должен был предугадать такое развитие событий, я должен был подготовиться… У меня мелькнуло было предположение, но…

— Вот он, Гарри! Осторожно, он кидается на тебя!

Гомункулус темным пятном пронесся в луче фонаря по опавшей листве и с быстротой молнии набросился на Вествуда. Обхватив руками его правую ногу, Фифайфофам впился зубами в ботинок. Зубы не достали до кожи всего лишь какой-нибудь миллиметр.

Он настолько сильно сжал Вествуду щиколотку, что пережал ему бедренную артерию, и нога начала неметь.

Вествуд протянул фонарик Кэтлин.

— Отойди и свети сюда.

Так она и сделала. На этот раз он воспользовался прикладом ружья, схватив его за ствол и резко ударив от плеча. Плоская часть приклада сплющила Фифайфофама, оторвав его от ноги Гарри, и тот снова кувырком отлетел в темноту.

Кэтлин тут же поймала его в луч фонаря. Он вскочил на ноги и выплюнул кусок ботинка Гарри, застрявший у него в зубах. Удар, который должен был бы переломать ему все кости, казалось, не причинил никакого вреда.

Гарри встревожился. Одно дело — убить великана величиной с секвойю, а совсем другое — когда тот чуть больше мыши.

Раньше чем он успел выстрелить в гомункулуса, тот атаковал вновь. На этот раз он прыгнул на Кэтлин. Его личико было искажено чудовищной ненавистью ко всему живому. Это тоже было дело рук, вернее воображения, бимба. Они приняли за истину ту ненависть, которая была изображена на лице голограммы, и сделали убийство смыслом жизни своего страшилища.

Гарри Вествуду было ясно, что Фифайфофам прыгнул на Кэтлин из-за того, что в свете фонаря в ее руке она казалась более привлекательной мишенью. Видимо, она понимала это с самого начала, потому что она держала фонарь не впереди себя, а сбоку, и когда он прыгнул, ей оставалось только отдернуть руку.

Тут же гомункулус вновь оказался в луче света. Но Гарри уже не пытался стрелять; вместо этого он отбросил ружье и схватил фонарик. Держа его перед собой в левой руке, он дождался, пока Фифайфофам прыгнет, и тогда схватил гомункулуса правой.

Тот скорчился, напрягая все мышцы своего тела, но так и не смог высвободиться. Тогда его лицо исказилось яростью, и он принялся вырывать зубами куски мяса из руки Вествуда.

— Брось его, Гарри! — закричала Кэтлин. — Брось его — он же тебе руку в клочья разорвет!

Вествуд мотнул головой. Он знал, что ему делать. Он понял это почти сразу. Подошел к огню, присел на одно колено и сунул гомункулуса в огонь.

Тот закричал. Его крик напоминал писк испуганной мыши.

Кэтлин тоже закричала:

— Гарри, твоя рука горит!

Он не возражал. Пусть горит рука.

Пусть горит Фифайфофам.

Гомункулус размахивал руками и пинался — пока ему было чем размахивать и пинаться. Он продолжал кричать — пока его лицо не почернело в огне. Поляна наполнилась запахом горящего мяса.

Рука Гарри оставалась в дыму, пока от нее не остался только стальной остов и переплетение проводов.

Наконец он вынул то, что осталось от гомункулуса из огня, и бросил мелкие кости на землю. Кэтлин рыдала. Он поднялся на ноги и шагнул к ней. Она старалась не смотреть на него.

— Кэти, это был протез. Мою настоящую руку откусила людоедка.

Но Кэтлин продолжала плакать. Ему показалось, что она плачет по Фифайфофаму. Девочки часто привязываются к своим игрушкам, а она была всего лишь маленькой девочкой.

Наконец она немного успокоилась.

— Я хочу домой, Гарри, — сказала она. — Пошли прямо сейчас. Я не хочу спать в лесу. Я ненавижу это ужасное место!

Вествуду тоже не терпелось убраться отсюда. Они собрали палатку, уложили рюкзаки и отправились в путь.

У матери Кэтлин были такие же золотые волосы, как и у Кэти, или, наверное, надо было сказать, что это у Кэти были такие же золотые волосы, как у матери. Она была высокой, худой и очень привлекательной, но в ее голубых глазах читалось, что мало что в этом мире может заслужить ее симпатию.