Тройка остяцких собак подана. Я по обыкновению подвожу медведя к экипажу; он садится в него, и я одной рукой закладываю цепь за его спину, а другой, даю ему бутылку с молоком.

Тут происходит что-то совсем неожиданное, непонятное необыкновенное. Мишка вцепляется в мою левую руку, зубами немножко ниже плеча.

Крик ужаса огласил цирк. Медведь, не выпуская рук из пасти, обнял меня своими могучими лапами и подмял под себя.

Меня со всех сторон окружал мягкий душный мешок, из которого я не мог вырваться. Я задыхался и напрягал все силы, чтобы уйти…

Служащие на момент растерялись, точно остолбенели; один из них, старший, бросился наверх, к музыкантам, и стал оттуда бросать маленькие кусочки хлеба, как бы птичкам…

Публика в ужасе металась по цирку, толкая друг друга, стараясь добраться до выхода. Люди из партера полезли на ложи и галлерею; с галлереи публика бросилась вниз, стремясь к главному выходу.

Крики, стоны, мольба о помощи раздались со всех сторон…

Женский голос звенел, как надорванная струна:

— Что вы делаете… ребенка… ребенка задавили…

— Тише, девочка, подайся назад…

— Медведь, медведь!..

— Ах; какой ужас, какой ужас!..

Городовой влез на галлерею и, вынув свою шашку, махал ею в воздухе… Нарядные чопорные дамы сидели верхом на барьерах лож, со съехавшими на сторону шляпками, растрепанные, и кричали, потеряв рассудок от ужаса…

Медведь не выпускал меня из своих цепких лап, но зубы его, благодаря хорошему плотному шелку моего костюма, скользили по руке сверху, вниз и только мяли мои мускулы.

Один из артистов, режиссер Ферони, взял в конюшне навозные вилы, и подбежав к медведю, ткнул ими ему в зад.

Он тотчас бросил, впрочем, вилы и с ужасом убежал из цирка…

От боли медведь оставил меня, и, в свою очередь, бросился на публику, вероятно, отыскивая того, кто причинил ему вилами такую боль.

Моментально толпа очистила всю правую сторону цирка.

Медведь, видя, что здесь уже нет публики, пошел на другую сторону. Тут я вскочил на ноги. Я помнил свою ответственность за зверя, помнил, что разъяренный медведь может причинить много зла, видел панику, которая царила в цирке, и сразу овладел собою. Я закричал во всю силу своих легких:

— Успокойтесь!

И бросился к медведю.

Тут я ударил Мишку ногой. Мишка, в первый раз в жизни видел от меня такое грубое обращение.

Моя нога, обутая в легкую туфлю, потонула в мягкой шубе великана… Медведь встал на задние лапы и медленно пошел на меня…

Я впился в его глаза своими глазами и стал отступать, ведя его за собою. Началась игра в предугадку. Я пятился, желая увести за собою медведя дальше от арены, чтобы прекратить панику, и чувствовал по глазам медведя его желание бросить меня и уйти в сторону, но мой грозный крик его останавливал.

— Алле, алле! — кричал я, и голос мой, так хорошо знакомый медведю, действовал на него вместе с моими угрожающими движениями.

Расстояние с одного конца арены до другого и в конюшню довольно большое.

Медведь ясно выражал желание оставить меня и броситься туда, откуда слышался визг женских голосов и плач детей. Это, видимо, его раздражало.

При более резких звуках он рычал особенным образом, глотая слюну и кося глаза.

Но я напрягал всю свою волю, действуя глазами на медведя, проникая, так сказать, своим взглядом в его мозг. Я мысленно приказывал ему не отрываться от моих глаз, и он пятился нехотя назад.

Получилось знакомое ощущение, которое бывало у меня всегда при внушении. Медведь как будто уплыл куда-то вверх и только одни глаза его следовали за мной…

Наконец, мы и в конюшне… Ощущаю под ногами другую почву; до моего слуха доносится тревожный топот лошадиных копыт по полу в стойлах.

Я кричу еще раз:

— Алле! На место!

И медведь покорно, поджав уши, опускается на все четыре лапы и уходит в свою клетку.

Одним прыжком подскакиваю я к клетке и закрываю ее, опустив решотку вниз.

Тут силы покидают меня; голова кружится и я почти теряю сознание… В первый раз за все время я чувствую сильную боль в руке.

Но почему же мой добродушный Мишка вдруг сделался свирепым и бросился на того, кого он так любил?

Я нашел около медвежьей клетки пузырек, и когда исследовал остатки его содержимого, то оказалось, что это — кровь.

Александр Гребешков из мести перерезал горло живому голубю, влил в пузырек кровь и напоил им медведя за час до его выступления.

Кровь возбуждающе подействовала на зверя. Поэтому не мудрено, что он так ревел перед своим выходом из конюшни. Когда я дал ему бутылку с молоком, он возбудился еще больше, может быть, вспомнив опьяняющий напиток, поднесенный ему Гребешковым, и обезумел. Ему захотелось не молока, а еще крови, так как маленькая порция, которой угостили его, только раздразнила его аппетит. Мишка всегда недовольно стонал и рычал, когда кто-нибудь из публики давал ему полакомиться маленьким кусочком сахара и удалялся от клетки. Медведь глотал сахар и недовольно требовал еще.

Я не позволял давать медведю мяса, зная, как оно возбуждает его и делает свирепым. Моих медведей я кормлю исключительно растительной пищей.

Сила медведя необычайна. Громадный медведь, когда он становился на задние лапы, был выше меня на целую голову.

Один раз медведь, услышав мой голос, бросился ко мне на арену раньше нужного времени. Служащий, стоя в конюшне, в ожидании выхода, замотал руку цепью.

Когда Мишка побежал ко мне, служащий не успел распустить сразу цепь и упал. Медведь потащил его на цепочке, как перышко. Служащий был высокий и полный; он сначала упирался, стараясь за что-нибудь задержаться свободной рукой, но Мишка быстро потащил его по земле.

Это было странное зрелище: медведь тащил громадного человека в рабочей блузе по ярко-освещенному электричеством нарядному ковру.

Впрочем, в этот раз Мишка не причинил служащему никакого вреда…

В настоящее время чучело моего покойного товарища Михаила Ивановича Топтыгина находится в музее «Уголка».

Он околел от ожирения сердца полтора года спустя после случая со мною в Дуббельне.

Оркестр заиграл торжественный марш; по цирку пронесся резкий звук сирены; служащий открыл дверцу клетки аквариума, стоящего в конюшне; и глаза публики, переполнявшей цирк, впились в три темные пятна животных, которые смешно перебирая коротенькими ластами, вышли на арену.

Это были морские львы: два самца — Лео и Васька и самка — Пицци.

Я купил их еще очень молодыми вместе с другими животными у знаменитого владельца гамбургского зоологического сада Гагенбека, как представителей редко встречающихся животных, которые массами истребляются японцами.

По средине манежа — три тумбы и к ним, ковыляя, бегут морские львы, усаживаются и ждут.

Я подхожу к Лео и, подражая военным, отдаю честь. И Лео, на глазах у заинтересованной публики, тоже прикладывает ласт к своему гладкому черному лбу.

— Как солдат, мама, как солдат, — слышится серебристый смех какого-то ребенка.

— Здравствуй, Лео, — говорю я деловым тоном и протягиваю животному руку.

Ко мне протягивается скользкий ласт, и я крепко, от души пожимаю его, потому что я люблю моего милого ластоногого товарища.

— Точно ручкой… — слышатся с места смеющиеся голоса детей. — Ай, ай, какие смешные лапки!

— Не лапки, а ласты, — поправляют взрослые.

— Ну, Пицци, — говорю я, обращаясь к самке, — а ты скажешь мне сейчас, какая первая буква в азбуке?

— А разве тюлени умеют читать? — слышится детский голос с мест.

— Это не тюлень, а морской лев, — наставительно говорит какая-то мамаша.

— А разве львы умеют — читать?

Но прежде чем взрослый успел ответить, Пицци ответила сама. Вытянув, шею, она открыла рот и глухим горловым голосом ответила: