— Вы что делаете?
— Это ты что делаешь?! Люди в храм молиться пришли, а ты глазеешь, как в музее, аж рот раскрыла! Совесть есть? И еще в штанах, как басурманка! Бесстыжая, дорогу перегородила...
Ума не приложу, как она углядела брюки под длиннющим плащом. Переполненная возмущением, я уже открыла рот, чтобы дать отпор, и тут подумала, что тетке было очень тяжело добраться до храма.
— Извините, матушка!
— Какая я тебе матушка? Ты старше меня!
Непримиримая тетя двинулась вперед, громыхая клюшками, а я дала себе слово, что принесу в храм своих финских «друзей». Может, кому сгодятся? Но мои несчастья на этом не закончились.
— Что вы делаете?! — Это был душераздирающий крик, почти визг.
Опять? Я все время что-то не так делаю? И что же на сей раз? Кричала худенькая высокая женщина в кружевном воротничке и старомодной шляпке с нелепой вуалькой. Она заламывала руки в черных ажурных перчатках и почти рыдала.
— А что? Что случилось?
— Она не понимает! Вы же стоите на коврике...
Да, я действительно нечаянно наступила на старенький выцветший коврик, когда пропускала тетю с клюшками.
— Извините, я не заметила.
— Запомните! Запомните, сударыня...
Дама подняла глаза горе и молитвенно сложила руки на груди. Мне показалось, что она сейчас впадет в транс.
— ...только батюшка может стоять здесь, только священник! Никогда, слышите, никогда не смейте становиться на коврик, сударыня!
— Разумеется... конечно... я просто не знала... извините...
Немножко отдышавшись и поразмыслив, я согласилась про себя, что замечания по существу верные. По форме — своеобразные, но мало ли какие у людей обстоятельства? В храме нужно молиться, а уж коврик вообще не обсуждается. Я отправилась подавать записки и мысленно пообещала, что буду вести себя как все — правильно и разумно. Я даже надела общественную безразмерную юбку, трижды обвив свой тонкий стан завязочками, и поглубже натянула вязаную шапочку на лоб. Искренне удивилась и умилилась, что записки читаются за пожертвование — кто сколько даст, хоть пять рублей! Это в наше-то время! Я приготовила пятисотенную и встала в длинную очередь. Пока мы ползли к окошечку, думала, как обратиться к монахине: матушка или сестра? Эх, не учили нас ничему, не учили! Однако меня опередили.
— Сестра, записка начинается с креста.
Я подняла глаза: монахиня была моего возраста. Лицо, по мирским понятиям, привлекательное, хотя очень строгое, даже суровое. Глаза зеленые, как крыжовник, кожа бледная, а ресницы рыжие и длинные. Видно, ей было жарко в апостольнике, а может, ослабела предпраздничным постом, потому что на лбу поблескивали капельки пота. Рыжие колечки, вылезшие из-под апостольника, были мокрые и прилипали к коже. Тем не менее она держалась стойко и лишь крепче сжимала губы.
— Все крещеные?
Она разгладила мои записки длинными красивыми пальцами и равнодушно отодвинула в сторонку сиреневую купюру.
— Все, все!
— А это что за имя такое — Сталина? Сестра, вы в своем уме?!
— Сталину нужно обязательно оставить! Это моя тетя, она к Сталину никакого отношения не имела, просто никто не знает ее православного имени... Но я точно знаю, что она крестилась, совершенно точно! Только тайно: время такое было, разве вы не понимаете?
— Понимаю, — спокойно ответила монахиня. — Как не понять? Но разрешить не могу, нельзя. Нельзя на литургии Сталину поминать.
Она взяла синий карандаш и медленно, как-то даже с удовольствием вычеркнула мою бедную тетку. Потом поставила кресты и положила записки в ящик.
— Что-нибудь еще?
— О нет! Больше ничего — на сегодня хватит.
Я стала энергично протискиваться к двери и от потрясения едва не ушла в казенной юбке. Охранник заметил и осуждающе покачал головой. Да нужна мне ваша юбка! Я почти разрыдалась и бросилась к дверям.
— Ты чего делаешь-то? Чуть лампадку не свернула!
Это орал охранник; лампадка, которую я не заметила, качалась вправо-влево, как маятник. Я пулей вылетела на залитое солнцем крыльцо, или по-церковному — паперть. Вот вам и праздник! Не получилось, а в принципе, так тебе и надо. Конечно, я не расплакалась, но слезы были где-то близко.
А перед крыльцом, метрах в двух, вилял хвостом Треха. Правда, стоял теперь Треха уверенно на четырех точках опоры.
— Это сторожа нашего песик, — охотно пояснила мне старенькая горбатенькая монахиня.
Стоя на нижней ступеньке, она готовилась к штурму крыльца и была очень рада внезапной передышке.
— На кладбище у нас иногда пошаливают, а он так хорошо службу несет, что оставили на хозяйстве. Да и детки его любят — это называется зоотерапия!
Она подняла крючковатый палец с желтым ногтем, гордясь своими знаниями. Потом, с трудом преодолев сопротивление больного позвоночника, заглянула под мою шапочку: маленькие глазки, похожие на выцветшие незабудки, были почти прозрачные, смотрели же по-доброму и ласково.
— А ты чего, дочка, такая расстроенная? Вроде из храма вышла, праздник сегодня...
— Мне обидно...
— Да не обижайся ни на кого! Ни на людей, ни на себя — это грех, а сегодня особенно. Иди лучше собачку погладь: он чистенький. Вася его из-за деток раз в неделю специальным шампунем моет. Намывает до блеска, как машину, животное аж блестит.
— А что за детки?
Какой ужас! Неужели этот цыган еще и многодетный? Вот уж учитель рисования...
— Наши детки — особенные. Мы с даунами, с аутистами занимаемся, которых вы ненормальными называете. А у Бога все нормальные! И представь, успехи есть. Еще колокольным звоном лечим. Василий с ними ангелов рисует...
— Рисую — и удивляюсь способностям этих особенных детишек, Анна Александровна! Да, кстати, можно спросить? Чего это вас из храма выкинуло? Летели как пробка из шампанского, прости господи! Наверное, о чем-то постороннем думали?
Мой ворон стоял внизу и сиял улыбкой в тридцать три зуба.
— О вас думала.
Я решила сказать правду, чтобы обескуражить его, но он лишь согласно покивал головой.
— Вот я и пришел. Больше думать не надо. Подожди, Анна Александровна! Я сейчас матери Соломонии вскарабкаться помогу, а потом будем христосоваться.
Пока я соображала, что ответить, Василий нежно обхватил старушку огромными лапами и фактически понес в храм. А на дорожке показалась странная пара: молодая мама, которая держала сцепленные замком руки за спиной, а за этот замок, тоже двумя руками, крепко держался мальчуган лет восьми и бодро семенил сзади. Мама с сыном были очень симпатичными, светло-русыми и голубоглазыми, хорошо и модно одетыми — видно, люди с достатком. Лица спокойные, довольные и даже счастливые — смущало только то, что мальчик часто моргал и морщил лоб. Увидев Треху, он сразу кинулся на мохнатую шею. Я не поняла, понравилось это маме или нет, во всяком случае, она терпеливо ждала. Треха рухнул на спину и изобразил восторг, умильно прижав передние лапы к груди.
— Мама, с-смотри, какой! — Мальчик чуть-чуть заикался. — Видишь, что Квадрик д-делает! Он меня любит...
— Женщина, вы чего смотрите? Он же блохастый! А потом пацан будет за все в храме этими же руками хвататься?
Это была моя «приятельница» с палками, которая выползла через дверной проем и, тяжело отдуваясь, морщась от яркого солнца, с высоты паперти обозревала всю нашу компанию.
— Собака чистая, это проверено, — вежливо возразила мать. — И у меня всегда есть салфетки.
Она изо всех сил старалась говорить как можно спокойнее, однако было поздно. Ребенка накрыла волна злобы, исходившая от «хромоножки», и случилось странное. Он с тревогой посмотрел на мать, быстро-быстро заморгал, изогнулся, как лук, зажмурил глаза и издал ужасный звук. Это был не то стон, не то вой. Женщина прижала его к себе, пес лизал руки — мальчик же кричал и кричал. Преодолевая страх, я робко погладила ребенка по затылку, но он взвизгнул и сбросил мою руку.
— Батюшки-светы! Бесноватый!
Хромоножка выставила вперед палки, отбиваясь от невидимых бесенят, и вдруг отчаянно завопила:
