– Кто хочет остаться? – я уже не смотрел в глаза бойцов. – Не могу приказывать. Только по доброй воле…

Никто не вызвался. Тогда мы стали тянуть спички…

В этом месте мне всегда становилось плохо. Притом настолько, что в глазах начинали мелькать какие-то чёрные сполохи, во рту пересыхало, а лоб и виски стискивало горячими железными обручами. Я пытался думать о чём-то другом, искал, чем бы заняться, лишь бы отвлечься, но ничего не помогало.

От водки становилось только хуже. И хоть поначалу выпитая рюмка приятно согревала горло, а голова сладко задурманивалась, но проходило какое-то время, и всё возвращалось. Кровавое месиво из взрывов и головной боли, цепочка наших солдат, вжимающихся в малейшие неровности на скалах, но уползающих из кольца, и покачивающийся горизонт, сужающий пространство вокруг меня…

А потом забытьё, словно обморок. Я падаю в кресло или на кровать, если удавалось доползти, и чувствую, как тишина, темнота и вселенский холод наваливаются на меня. Но мне от этого сразу становится легче, намного легче. Пытаюсь пошевелиться, но притихшая боль ворчливо напоминает о себе короткими острыми уколами.

И тогда я вдруг засыпаю. Надолго. Иногда даже до утра…

А потом память с услужливой и подлой суетливостью подбрасывает мне ещё одно страшное мгновенье.

Звонок в мою дверь, и входят трое военных – двое мужчин и одна совсем молоденькая девочка.

– Ваш сын… В Ливане… Герой… Мужайтесь.

Я не понимаю, что им от меня надо, ведь они, наверное, ошиблись, и им нужен совсем не я, а мой сын, который сейчас не дома, а в армии. А армия воюет в Ливане. Пускай приходят, когда он вернётся. Не сегодня, а через неделю, через две недели, потом когда-нибудь. Но он вернётся…

Вы, ребята, ошиблись! Но проходите, я вас напою кофе, только не говорите таких страшных вещей! И вообще ничего не говорите…

Какой он герой, мой сын? Он самый обыкновенный мальчик, который любит компьютеры, книжки с фантастикой, рок-музыку. У него даже подружки ещё нет, и мы иногда с женой посмеиваемся над ним. Вот ему и письмо пришло от друга из Америки, которое мы без него не распечатываем. Вернётся домой в эту субботу, как это было неделю назад, сам распечатает и прочтёт…

Герой… В Ливане… Ну почему?! Как такое могло случиться?!

– Как он погиб? – с трудом выдавливаю из себя и не могу поднять глаза на старшего из военных, сжимающего в руках папку с казёнными бумагами.

– Прикрывал отход с высотки своих товарищей. Сам вызвался…

Я плыву, словно птица, в тяжёлом дымящемся полумраке. Подо мной всё та же жёлто-голубая масса, только немигающий зрачок стал глубже и почти не виден на поверхности. Но не исчез…

Руки мои раскинуты крыльями, и голова, как ни странно, пока не болит. Не знаю, хорошо это или плохо. Просто мне сейчас немного не по себе, и думать ни о чём не могу. Эта подлая тварь-память знает, как укусить побольнее, и наверняка летит чуть поодаль какой-то другой, уже невидимой птицей. Не отпускает меня далеко от себя.

Пытаюсь улететь куда-нибудь подальше, набираю высоту, но она тут как тут. Чувствую её дыхание и шорох крыльев – никуда мне не деться. И сразу усталость наваливается на меня, давит на плечи, пригибает голову.

А темнота уже сгущается, становится вязкой, как кисель. С лица стекают капли, на волосах какая-то непонятная липкая слизь… До чего же я дошёл!

Складываю руки-крылья и камнем падаю вниз. А там какой-то неясный свет, с которым мне наверняка не станет легче. Но хотя бы не будет этого бесконечного страха и боязни окончательно сойти с ума.

А память – она отстала или нет?

Уже чуть ли не привыкаю к тому, что всё в этом мире для меня вверх ногами. Время движется вспять, добро открывает своё настоящее злое нутро, а зло… зло всегда остаётся злом. События перемалываются, словно в гигантской мясорубке, которую сам же вертишь и никак не можешь остановиться…

Я бросил тебя, мой сын, на той проклятой высотке в афганских горах. Мог бы не оставлять, а оставил. Ты прикрывал наш отход, но я прекрасно слышал, что не прошло и получаса, как раздался мощный взрыв. Это наверняка были гранаты, которые мы выложили из карманов для твоего последнего боя. Все, что у нас были. Видно, моджахеды подобрались вплотную, и ты не смог их сдерживать дальше – взорвался вместе с ними…

Как я мог оставить тебя?! Ведь это ты должен был уйти со всеми, а я остаться и прикрыть тебя, потому что несправедливо, когда дети делают то, что должны делать отцы. Для кого нам жить тогда?..

Я больше ничего не могу вспомнить, потому что в ушах навсегда поселилось эхо от того взрыва, а в спину по-прежнему толкает взрывная волна, докатившаяся до нас за гребнем высотки…

Беспомощно копошусь в своих воспоминаниях, словно в жёлто-голубой жиже, и никак не могу нащупать дно под ногами. Последняя надежда – свет, который пока не померк в немигающем зрачке на глубине…

Как бы я хотел оказаться вместо тебя, мой сын, в Ливане, но туда вместо меня попал этот невысокий рыжеволосый солдатик с той проклятой афганской высотки, вытащивший короткую спичку. Что я знал про него? Да почти ничего – имя да какие-то сухие анкетные данные… Но этот рыжеволосый парнишка был мне тоже как сын, и я не сумел защитить его, прикрыть собой. Как и тебя…

Я никого не сумел защитить от беды! Для чего я тогда живу?!

В памяти всё спуталось, но я, как ни странно, почти спокоен. Что мне злиться и на кого, если внутри меня всё выгорело… Выгорело – от слова «горе».

Я снова парю, как безумная в своём упорстве птица, над жёлто-голубым морем, и подо мной всё та же бесконечная шевелящаяся черта. И зрачок, глядящий из глубины, никуда не делся. Вон как он слегка колышется, словно зовёт к себе и одновременно отталкивает. А может, просто смотрит сквозь меня куда-то вверх. Туда, где среди нависающих туч когда-то непременно выглянет солнце.

Но я уже не один. Две лёгкие невесомые тени парят надо мной. Хочется поднять голову и убедиться, что это мой сын и тот рыжеволосый парнишка, которого я оставил на высотке. Но не могу. И – очень боюсь. Вдруг это не они, а кто-то другой, кто мне сейчас совершенно не нужен.

На душе спокойно и пусто. И ещё какое-то незнакомое чувство радости от того, что мы снова вместе. Нет больше никакой несправедливости в том, что они ушли, а я остался. Они, оказывается, всегда рядом со мной, все эти годы, только намного выше, над головой, и поэтому я до поры до времени не могу их увидеть. Даже когда мрак сгущается и ломит в висках, я чувствую их горячее прерывистое дыхание над моей головой. Дыхание моих мальчиков, моих родных мальчиков…

Но проклятая память не перестаёт без устали тасовать свои замусоленные карты.

Я опять со своими шестью солдатами на той афганской скале, которую обстреливают моджахеды. Горячий пот стекает по лбу и выедает слезящиеся глаза.

– Нужно выбираться отсюда, – говорю я бойцам, – но кто-то должен остаться, чтобы прикрыть отход.

Мне протягивают коробку со спичками, но мой сын, который тоже здесь, среди солдат, качает головой:

– Не надо! Я остаюсь…

– Но почему ты? – почти шепчу я, а в голос срывается, и в глазах слёзы. – Сынок…

– Я должен, – отвечает сын, – а ты, отец, уводи солдат… Кто это сделает, кроме нас с тобой?..

Задираю голову и гляжу в белёсое раскалённое афганское небо, но и там нет ответа на мой безмолвный плач.

А меня тем временем уже уносит в другое место и другое время. Я сижу у окна и гляжу на улицу. Сквозь деревья виден край дороги, по которой в этот полуденный час почти не проезжают автомобили. Жара, и лишь редкие порывы ветра перекатывают по улице какие-то пластиковые пакеты и разовые стаканы, вывалившиеся из мусорного бака на углу.

Жду кого-то и… не помню, кого. Это уже было когда-то раньше и непременно должно повториться. Я боюсь этого, потому что будет, как и тогда, больно и страшно, но этого не избежать…