Вильма разделила сестрину радость. Еще придя домой, была весела, и глаза ее сияли. — Агнешка получила письмо от Штефана. Вот уж десять дней, как послал его, а пришло только нынче. Верно, застряло где-то на почте.

— Правда? — обрадовался и мастер. — Видишь, что я тебе говорил? Ясное дело, застряло на почте, — поддакнул он ей. — Почтарь есть почтарь! Чуть какая суматоха — сразу все стопорится. Да и почтари вносят сумятицу. Может, и Имрово письмо где застряло. Может, какой олух носит его в почтарской сумке или мешке.

— А удивительнее всего, — продолжала Вильма, — что письмо было послано не из Штубнианских Теплиц, а из Святого Антола.

— Из Святого Антола? Что так? Штефан не объяснил? А впрочем, что тут удивительного? Ведь он жандарм! И должен наводить порядок там, куда его пошлют. А кстати, где он, этот самый Святой Антол?

— Не знаю, и Агнешка не знает.

— И она не знает? Ну главное, что написал. Раз написал из Святого Антола, значит, есть такая деревня. И увидишь, наш Имро тоже напишет, если уже не написал. Оно понятно, в такие-то поры все тянется медленнее, а почтари и нарочно все затягивают. Которые письма проходят еще и проверку. Цензуру! А к чему она, цензура?! Чего у нас либо у нашего Имро проверять?! Однако и такое возможно, что Имро специально не пишет, чтобы, чего доброго, письмом не навредить нам, не наделать неприятностей.

— Каких неприятностей? Родным-то каждый может писать!

— Так, да не так. Мы уже о том, девка, толковали. Война есть война! Каждому теперь надобно осторожничать. И мы должны быть довольны уж тем, что про нашего Имро никто хотя бы не спрашивает.

— Как так не спрашивает?

— Да так, как говорю. А что, ежели пан командир Мишке однажды придет к нам и спросит: где ваш Имро?

— Зачем ему спрашивать?

— Потому что он Мишке. Немец есть немец, и Мишке про Имро может спросить.

— Было б ужасно!

— Что ж тут ужасного? Ты, Вильмушка, только не плачь, беспременно письмо от нашего Имришко какой-нибудь дуралей уже носит в своей почтарской сумке!

И еще в тот же день — мастер тем временем заскочил в корчму выпить пива — она пошла в сад, хотя уже мало-помалу смеркалось, хотела еще чего-то поделать или просто нарвать букет астр, но, позабывшись, задержалась там, должно быть, потому, что все пережитое за день вдруг в ней опрокинулось как-то, и радость от Штефанова письма перестала быть радостью, сменилась печалью. Господи, это ведь только Агнешкина радость, и я от души желаю ей этого, но о моем Имришко я же по-прежнему ничего не знаю!

И вдруг заплакала. Сначала потихоньку; сперва только хлынули слезы, она пыталась их побороть, но печаль поднималась в ней все новой и новой волной и гнала к глазам все новые потоки слез, они текли по щекам, и она, обессилев вконец и уже не сопротивляясь, расплакалась навзрыд и потом все плакала, плакала и плакала…

Вдруг она заметила, что за низким дощатым забором стоит кто-то и смотрит на нее.

То был соседский мальчонка Рудко. Да, это был я. Хотите, можете звать меня Рудко, правда, теперь я уже гораздо старше и едва ли заслуживаю такого ласкового обращения. А тогда я и правда был Рудко, что поделаешь?

Рудко пригнулся. Он не обрадовался тому, что Вильма его заметила. Но и бежать не хотел. Какое-то время стоял в растерянности, потом осмелел и потихоньку выпрямился. Подождав чуть, спросил: — Вильма, ты почему плачешь?

Она уловила в его голосе сочувствие. Попыталась побороть печаль и, хоть сразу не смогла, рыдания все-таки приглушила и уже не плакала в голос, а потом и вовсе перестала, только слезы катились по щекам да грудь чуть шумнее дышала. Вскоре она совсем успокоилась, подошла к забору и погладила мальчонку по голове. — Ты что тут делаешь, Рудко?

А мальчонке и сказать нечего, ведь как-никак его застигли врасплох. Вильмина ласка сбила его с толку, он и не знает, как понять ее. Может, она вздумала ответить сочувствием на сочувствие? Но он же этого не просил у нее.

— Вильма, можно мне зайти к вам? — спрашивает он.

Вильма удивляется: — К нам? А зачем? Чего ты у нас не видал?

— Хочу поглядеть на платье.

Она смотрит на него и, хотя глаза ее полны слез, невольно улыбается. — На платье? А на какое?

— Ну на голубое, разве не знаешь?

— Не знаю. Да у меня и голубого платья-то нет. Не знаю, Рудко, честное слово, не знаю.

Они глядят друг на друга. Мальчонка не отступается: — У тебя есть голубое платье. Я помню его.

— Да которое? Правда, не знаю. — Вильма не перестает удивляться. — Боже, ну и глупенький! Нет у меня такого платья.

Потом она протягивает руки, берет мальчика под мышки, высоко подымает его и через забор перетаскивает к себе в сад, — Рудко, золотой ты мой, про какое платье ты говоришь?

— Да про то, голубое.

— Я, ей-богу, не знаю. — Вильма пытается припомнить. — Такое синее?

— Нет, то голубое.

— Тогда какое? Ведь у меня не так уж много платьев.

Мальчонка поначалу огорчается, что Вильма такая забывчивая. Потом замечает, а может, он еще раньше заметил, что в саду у Гульданов растут не только цветы, но и всякие овощи — морковь и петрушку пора, пожалуй, и выкопать, — есть тут и помидоры, много помидоров. Они заинтересовали его больше всего. — Вильма, дай мне помидор.

— Помидор захотелось? Сорви себе, их тут вдосталь.

Мальчонка озирается, но выбрать не может. Он полагается на Вильму, но не забывает предупредить ее: — Но я хочу самый большой.

Вильма ходит с минуту взад-вперед, никак не может отыскать самый большой помидор. Наконец ей удается выбрать действительно большой и зрелый, она дает помидор мальчику и говорит: — Можешь нарвать, сколько хочешь.

Мальчонка доволен. С аппетитом ест помидор, но вскоре обнаруживает, что он чересчур велик для него. — Вильма, а ты мне не поможешь? Я хочу и маленький такой попробовать.

— Помогу тебе, конечно. Выбери, какой нравится!

— Я люблю выбирать. — Мальчонка с удовольствием выбирает. Но и маленький помидор остается несъеденным.

— Вот видишь! Ты даже этого не доел! — улыбается Вильма. Потом спрашивает: — Заметно, что я плакала?

Мальчонка мнется с ответом, но говорит правду: — У тебя немного покраснели глаза.

— Очень? — спрашивает Вильма.

Мальчик задумывается, а потом говорит: — Не очень. Но все-таки видно.

Вильма проводит ладонью по глазам, другой рукой опять гладит мальчика. — Боже, какой ты золотенький! Подождем тут немножко.

— Зачем, Вильма? Я ведь и так знаю, почему ты плакала. Ты по Имришко скучаешь, правда?

— Мальчик мой, лучше не говори мне про это! О каком же платье ты думал?

— Ну о том, голубом.

— О каком голубом?

— Да ты знаешь, Вильма. Как-то раз, когда ты шла из магазина, наша мама аккурат мазала улицу в голубой и только все плакала, потому что перед корчмой сидели на телегах призывники, и у всех были пестрые ленточки, и наш Би́денко призывался, ну помнишь? И я тогда долго так бежал за телегой, а дядя Берто все хлестал и хлестал лошадей, потом и мне стало грустно. Ведь тогда призвали и нашего Биденко. А мама все плакала и плакала и красила в голубой эту улицу, а ты еще не была ни Имришковой женой, ни нашей соседкой, дяденька Гульдан с Имришко тогда только дом ремонтировали. А я так бежал за этой телегой! А дядя Берто нарочно гнал лошадей, и гнал их аж до самой России, поэтому наша мама плакала и мазала эту улицу, ведь было это перед самым храмовым праздником, и карусель была, и шатры, а ты так долго тогда стояла на дороге и сказала нашей маме: «Ой, тетенька, как же бледнехонько у вас получается!» Я тогда за Бертовой телегой нарочно бежал, а наш Биденко уже не видел меня, даже не кивнул мне, ведь мне только потому было грустно. А когда я воротился, на тебе было такое голубое платье.

— Мальчик мой золотой, которое?! Ей-богу, не знаю. Я, должно быть, не помню то платье.

— Ну то, голубое, голубое! С белым воротничком.

— Ах, с белым воротничком! Ну знаю, золотой мой, так ты еще его помнишь?