— А с ним ничего не случилось? Ничего с ним не случилось? — Вильма не спускала с мастера глаз.

— С такими пьянчугами ничего не случается, — успокаивал ее мастер. — Что с ним может случиться? Вот паршивец, хоть бы слово сказал! Ей-ей, меня и злит, главное, то, что он и не заикнулся. Догадайся я хоть о чем, отговорил бы его. Да ведь как отговоришь, ежели он молчал до последней минуты? Ну не блажной ли? Видано ли такое на свете? Ну погоди у меня, погоди, брехун льстивый! А ты, Вильмушка, не бойся! Теперь мы хоть знаем, откуда ветер подул. Про Карчимарчика-то мне уж давненько ведомо, что у него часто ум за разум заходит, но чтоб и у Имро помутилось в башке, чтоб ни с того ни с сего он позволил себя вот так взбаламутить, такое мне и в голову не приходило. Ох же и достанется им! Увидишь, Вильмушка, они свое схлопочут, и Карчимарчик получит! Этого я Матушу не прощу, уж и впрямь не прощу. Если у самого ума нет, пусть хоть сына моего не сманивает.

— Да, Вильмушка, таков он, нынешний мир, — продолжал мастер уже за кухонным столом, на который Вильма наскоро собрала завтрак, хотя и есть-то никому не хотелось. — Все с ума посходили, каждый на свой лад, весь свет перевернулся, повсеместно война, и вот уже кой-кому из наших не по нутру стало, что тут хотя бы какой-никакой, а все же мир и порядок. Кой-кто решил показать, что может навести лучший порядок. Только такие дела надо сперва крепко обмозговать, понять все и выждать, выбрать подходящий момент. Ведь в иных местах людям и вздоху нету. Франция и Англия на что большие державы, и то немцы страху нагнали на них, да и сейчас, хоть положение изменилось, им все еще приходится осторожничать, а вот у нас какой-то герой, которому мир опостылел или почудилось, что горя у нас маловато, а то, может, просто захотелось выставиться, чтобы никто его случайно не обскакал и не выхватил у него после войны министерство или табачную лавку, вздумал народ будоражить. А немцу только того и надо. Да теперь-то как быть? Ежели передо мной сатана, то и мне враз осатанеть, взбелениться, одичать? Честное слово, меня такая злость разбирает, что я всем бы кругом надавал затрещин. Но ты не изводись, Вильмушка! Мы хоть знаем теперь, на каком мы свете. А Имро от взбучки не уйти. Ух, окаянный, только этого нам не хватало! Ведь надо было на работу идти, нынче идти, уж давно надо было там быть. Что теперь людям скажу? Радуешься тут, что какая-никакая работенка подвертывается, а такой вот придурок возьмет да сразу все и угробит. Право слово, даже есть неохота… А ты бы поела! Не голодать же тебе теперь из-за такого паршивца! Я-то от злости не ем, от злости. Ну не остолопы они? Зло берет на обоих! О-ох, и накостылял бы я им. Я еще Карчимарчику говорил: Матуш, нечего нам пока ни во что впутываться, а то еще всем за это достанется! А вот, вишь, какие дела! Старый осел, коль у тебя разума нет, сам и ступай, а сына мне не сманивай и не вербуй!

— Господи, страх-то какой! — заохала Вильма. — С ним-то ничего не случится?

— А чего с ним может случиться? Все ж таки он там не один. И другие мужики подались, и ни с кем пока ничего не случилось. Поглядим. Подождем, поглядим. Кабы хоть не идти мне на эту чертову работу! Ну и петый дурак!.. Однако я ему не спущу, нет уж, не выйдет! Увидишь, Вильмушка, я ему это припомню. Чего ему надобно? Чего им, в общем-то, надобно? Думают, немец их испугается? Как же, испугался! Ох дьявол, погоди! Не переживай, Вильмушка! Лучше выкинь-ка это из головы! Ну правда… Знаешь, Вильмушка, работа есть работа! И разве не могли мы сейчас с Имро спокойно идти на работу, а? Мы бы уж там были, мне уж там пора быть. Вот те крест, получит пинка. Ну и блажной, вот блажной! Погоди, псих, такого получишь пинка! Да, Вильмушка, мне пора на работу! Черт бы меня побрал, зря обещался! А ведь и он, пень бестолковый, обещал! Ну зачем обещал, дурень?! А мне теперь идти перед людьми за тебя краснеть? Погоди, погоди, шалопут ты эдакий! Получишь пинка, еще и сапог специально обую! И Карчимарчик, болван чертов, пусть только пожалует в мой дом! Черт, если бы хоть никуда не идти! Ну ладно, не изводись, Вильмушка… Может, сегодня ворочусь с работы малость пораньше.

Мастер ушел на работу, а Вильма, предоставленная самой себе, ходила как неприкаянная. Она решила немного прибраться, да все валилось из рук. С трудом застлала постель мастера, потом свою, а между тем ходила взад-вперед или присаживалась то в кухне у стола, то снова у мастера в комнате, несколько раз даже подбегала к окну, выглядывала на улицу — не видать ли Имришко случайно.

Его постель она и застилать не стала. Зачем застилать? Она просто села на нее и, сложив на коленях руки, долго охала и причитала: где он, где он может быть? Почему ушел, почему со мной даже не простился?

Потом вышла во двор, а там на улицу, хотела было пойти поплакаться матери и Агнешке, да раздумала. К чему еще их огорчать? Будто у них у самих мало забот и страданий?

И она снова ходила, а то, останавливаясь, хваталась за голову, словно хотела, жалеючи, себя погладить или силилась что-то припомнить.

Как он мог такое сделать? Намекни он ей хоть словечком, они бы обговорили все наперед, и теперь ей было бы легче — она бы хоть знала, что к чему. Уж она бы его поняла, они ж всегда находили общий язык. Разве она мало к нему подлаживалась, разве не старалась почти во всем ему угодить? А если с ним что случится? Как она будет здесь без него? И как он будет без нее?

А нет ли тут умысла с его стороны? Что, если он просто решил почему-то сорвать на ней зло? Но ведь она ни в чем перед ним не виновата, напротив, она всякое умела ему еще и прощать, ну почему, боже милостивый, почему он это сделал?

А может, все-таки в ней причина? Может, надо было за ним лучше следить? Сколько раз вечерами он уходил из дому, а она даже не спрашивала, куда он идет. Теперь ей за это расплачиваться. А начни она его выслеживать, разве не было бы смешно? Сама бы себя выставила на смех, да и Имро бы этого не вынес, пожалуй, совсем бы ее возненавидел.

Может, он ее и вовсе не любил. Поначалу-то — да, а потом все меньше и меньше, по всему было видно. Не один раз она подмечала. Иначе бы он не выкинул такой номер. Боже ты мой, как он только мог это сделать?

Она зашлась в плаче. Сперва попыталась было унять слезы, и поначалу это даже ей удалось, но вскоре плач снова накатил на нее мощной волной, и она, совсем обессилев, разрыдалась в голос.

Такой ее и застали Агнешка и мать. Они горевали уже несколько дней, дожидаясь весточки от Штефана. А тут еще и эта беда. Вильме даже ничего не пришлось объяснять. Мастер по пути на работу зашел к ним и все им выложил, наверно, даже попросил их сходить развлечь чем-то Вильму. Но стоило им только увидеть друг друга и перекинуться словом — заголосили все трое.

Должно быть, это и привело Вильму в чувство. Она тут же взялась бранить их, хоть на глазах еще были слезы: — А вы-то чего ревете? Ведь с вами ничего не случилось.

Вскоре опамятовалась и Агнешка. Утерла глаза и, как бы не принимая Вильминых слов на свой счет, напустилась на мать: — И правда. Чего ревешь? С самого утра только и хнычешь! Тебе-то чего хныкать? С тобой ведь ничего не случилось.

— Как это ничего? — рассердилась мать. — Неужто это только ваша беда? Я же мать вам. Думаешь, я слепая? Думаешь, я глухая? Дочка ты моя, уж тебя-то я хорошо вижу, хорошо слышу! Думаешь, не слышу каждую ночь, как ты вздыхаешь? Отчего скажи? Ну отчего ты вздыхаешь?! А теперь нам только этого не хватало! — Она опять запричитала, бормоча что-то сквозь всхлипы, а потом снова на нее нашла злость, сквозь слезы проступая еще заметней. Мать подняла руку, словно собиралась кому-то влепить пощечину, и давай ругмя ругаться: — Да я с самого начала знала, знала, что это всего-навсего обыкновенный шалопут, я тебя, Вильмушка, упреждала об этом.

Агнешка перебила ее: — Мама, ты чего говоришь? Ты как говоришь? Он же муж ей.

— Какой муж? Он-то муж? Порядочный муж должен дома сидеть. Нешто я тебе, дочка, не говорила, что с ним счастья не будет? Не послушала ты меня, не захотела послушать. А я тебе по крайности раз сто говорила, что он малахольный, да ты за него всегда заступалась; теперь-то ты уж и сама видишь, потому как все ясней ясного.