— Понимаю, слышу. Но отчего там у вас такой гвалт?

— Мы идем в Бистрицу. Ребята собираются в Бистрицу. Был бы Йожо дома, он пошел бы с нами и был бы у нас командиром, а из меня — какой командир? Карчимарчик никогда не был солдатом. Он знал, где сердцевина света и где его край, повсюду мог найти друзей, но солдатом он не был даже тогда, когда носил военную форму. Он всегда был только ходоком. Раз семь топал с винтовкой и ранцем из Вены в Верону и оттуда назад, но даже тогда, когда шел туда первый раз, казалось ему, что у него на спине короб и идет он в Верону горшки оплетать. Возможно, голубушка, весь мир меня и считал дураком, но этот самый дурак чувствовал себя во всем мире как дома и всюду друзьям протягивал руку. Ей-ей, хотел бы я увидать простого немецкого парня, в котором не сидел бы свой дурак Карчимарчик! Всю жизнь я убеждал в этом людей, а они убеждали меня, что это не так, что, кроме дураков, существуют, мол, еще и обер-дураки. И Йожо уверял меня в этом. А вот в последнюю минуту забыл про меня, и тут уже мне пришлось убеждать людей и за него, и за себя. Сам не пойму, зачем говорю вам об этом. Может, потому, что многих ребят я уже послал в Бистрицу воевать с обер-дураками, но ни одному из них я не признался, что с самим собой мне было труднее всего — ведь я-то знаю, в кого буду стрелять. Ежели сумею стрелять. Хорошо это знаю. Перед Карчимарчиком будет всегда Карчимарчик, какой-нибудь обыкновенный немецкий Карчимарчик, что хаживал из Веймара или Плауэна мимо Лейпцига и Виттенберга в Берлин, а то и в Росток, может, какой-нибудь парень из Кёльна над Рейном, из Ганновера или Дортмунда, из Падерборна или падерборнских предместий, что всю жизнь собирался в Гамбург поглядеть на залив, какой-нибудь рабочий или ремесленник, а может, крестьянин из безвестной немецкой деревни, что тысячу раз был уже ранен, тысячу раз топтал чужой, а значит, и свой хлеб и вынуждал других топтать свой, а значит, и чужой хлеб, хотя это был именно тот, что всегда по весне, опоясавшись фартуком и выйдя в поле, казался себе творцом, способным вырастить урожай, все урожаи на свете! Однако этот творец, а может, и царь творцов, забыл дома фартук, забыл кусок дешевой тряпки и горстку зерна, надел военную форму и пришел в чужое поле изводить урожай и таких же творцов. Пришел и себя извести. Ибо тот, кто предает свое поле, не может ждать, что чужое его защитит…

Меж тем суматоха росла. В батрацких домах хлопали двери. По двору, освещенному луной, сновали мужчины и женщины. Шум и гвалт!

Вдоль стены прошмыгнул полуодетый человек и остановился у одного из зарешеченных окон. — Яно, ты спишь? — крикнул он в комнату. — Слышь, Яно? Вставай!

— Не галди! Чего спать не даешь?

— Одевайся, Яно! Пошли!

— Одеваюсь.

А потом женский голос шептал: — Не ходи никуда, Яно. Богом прошу, Янко, не ходи!

— Одевайся, Яно!

— Не галди! Ты-то хоть не галди. Одеваюсь я.

И опять женский голос: — Не ходи, Янко, никуда не ходи! Богом прошу, Янко, никуда не ходи! Доминко, вставай! Живо вставай, Доминко! Тата уходить от нас хочет, Доминко, убежать от нас хочет! Проснись, Доминко, проснись, Доминко!

Мужчины собирались у грузовика посреди двора. Некоторые пришли с Карчимарчиком, но вскоре местных стало больше. Они прохаживались взад-вперед, переглядывались, судили-рядили, что да как. Кого подняло с постели одно любопытство, а кто встал только для того, чтобы нагнать страх на жену. Жены, как и положено женам, ходили по пятам за мужчинами. А жена кузнеца Онофрея вдобавок еще и беспрестанно кричала. Но, видя, что и это не помогает, напустилась на всех: — Вы что, мужики, совсем спятили? Господь бог разума вас решил? Боже правый, да ведь у вас сопляки мал мала меньше, бог мой, ребятни-то у вас! Кто о них позаботится!

— Угомонись! — одергивал ее кузнец. — Угомонись, не то двину тебя по роже!

Из окна раздался визгливый бабий голос: — Заткните глотки! Заткните глотки, вы, вислоухие, и катитесь подальше! Чего явились людей бередить? Даром детей разбудили! Всех детей разбудили! Дьявол вас унеси!

Коренастый шофер с округлым брюшком и кучерявыми волосами нервно переминался с ноги на ногу и поторапливал: — Прошу вас, люди добрые, не ругайтесь, не митингуйте здесь! Чего мы, собственно, ждем? Господи, чего мы ждем? Где Карчимарчик? Поживей, люди добрые, не митингуйте! Поймите, ведь мне надо завтра домой воротиться!

Карчимарчик стоял у дверей управителя. Вдруг за его спиной раздались шаги. Карчимарчик оглянулся.

— Никак ты тут молишься, — сказал подошедший. У рта его вспыхнула сигарета.

— Управителя нет дома, — сообщил жестянщик.

— Знаю, — ответил мужчина. — Он подошел к дверям и загремел ручкой. — Пани управительша, откройте!

Штефка узнала его по голосу.

— Это вы, пан Вишвадер? — спросила она.

— Я самый.

Установилась минутная тишина, потом звякнуло и щелкнуло в замке. Двери медленно приоткрылись.

Штефка, с опаской высунув голову, спросила: — Пан Вишвадер, скажите на милость, что происходит?

— Все что хотите. — Батрак улыбался. — Даже больше, чем все. И война, и революция! Мне ключи нужны.

— Какие ключи?

— Железные. Начинаем реквизицию. Будем реквизировать.

Карчимарчик возмутился до глубины души. — Богом прошу тебя, оставь ты эту реквизицию. Не надо реквизировать. Что ты хочешь реквизировать? Что?

— Да хоть что. Допустим, свинью.

— Не понимаю вас. — Штефка переводила взгляд с одного на другого. — Ведь и у вас есть свинья, у вас тоже есть свинья.

Жестянщик вертел головой. — Господи Иисусе, господи Иисусе! Ты, Вишвадер, запомни, Карчимарчик ничего не реквизирует.

— Ну-ну-ну! А зачем же ты сюда пожаловал? Чего тут карчимарчикуешь? Чего передо мной карчимарчикуешь? Ты что, пришел сюда только в замочную скважину подглядывать, да?

Карчимарчик повернулся к управительше. — Очень прошу вас, голубушка, не обращайте на него внимания! Не слушайте его! — А потом запричитал: — Ах ты господи боже мой, у него на уме одна свинья, у него на уме одна свинья! Ключи ему подавай. Думает сейчас о ключах и свинье! Ну-ну, порадей о своих ключах и о своей свинье! Балда, ты что думаешь, мы за немцами с твоей свиньей будем бегать?

Тем временем некоторые направились к сушильне за табаком. С минуту мялись, потом один подошел к двери и бухнул в нее задом.

Дверь отворилась, кто-то обронил: — Чистая работа!

Ранинец сбегал куда-то и принес мешки, которые тут же наполнили молодым, слегка подсушенным табаком.

Ведя за руку заспанного мальчишку, во двор вышла Габчова жена. Тут как раз появились и мужики из сушильни, они шли гуськом, каждый тащил мешок. Восемь мешков. Доминкова мать могла бы их сосчитать, да не сосчитала. Она заглядывала мужикам в лицо, искала среди них мужа.

Он шел последним, но без мешка.

Она подошла к нему и снова стала его уговаривать: — Яно, не ходи! Яно мой, Янко мой, одумайся, покуда время есть!

— Не дури! — оттолкнул он ее. Потом погладил своего сынка и сказал укоризненно: — Ты чего его разбудила?

— Не ходи, Яно! Доминко, ведь нельзя ему уходить, нельзя уходить!

— Ты дура! Надо было тебе его будить, да? Чего ты его разбудила?

А подошли к машине, Габчова жена ухватила под руку другого парня: — Лойзо, — взывала она к нему, — уговори его! Прошу тебя, уговори! Попробуй его уговорить! Он тебя слушает, скажи ему что-нибудь!

— А что я ему скажу?

— Уговори его! Ничего для тебя не пожалею, Лойзо, ничего для тебя не пожалею!

Парень рассмеялся. — Да у тебя же нет ничего. Чего ты можешь не пожалеть для меня? Чего посулить можешь? Мне ничего не надо.

— Лойзо! Лойзо! Лойзо!

— Пустое! Сама ему скажи! Разве теперь уговоришь!

Мешки погрузили. Некоторые мужики уже сидели в машине. Остальные топтались возле. Кузнец Онофрей бранился с женой.

Шофер по-прежнему торопил: — Поехали, поехали! Кто хочет ехать, пусть садится! — Он искал глазами Карчимарчика. И вскоре увидел его — жестянщик как раз возвращался с Вишвадером к машине, продолжая спорить.