— А, так это ты их ко мне посылаешь? Ну видишь, какая ты, мама? А я-то никак не пойму, отчего их сразу столько набежало. Знаешь, как у меня голова нынче болела?
— Думаешь, у меня не болела? Как заявятся к тебе, ты их назад сюда отсылай! Замкну ворота, пускай бухают сколько влезет. И нынче хотела затворить, да вспомнила, что, может, почтальонша придет…
— В самом деле… а она не заходила? Я как раз собиралась спросить.
— Нынче не была. Но Агнешка уже отписала мне. Вот потеплеет, она тут же сюда и переберется. Там ей вроде не нравится. Покуда Главное жандармское управление было в Братиславе, еще куда ни шло, а теперь она все больше тревожится, никак к северянам не может привыкнуть. Штефан хочет писать прошение, чтобы его перевели сюда из Штубнианских Теплиц, а переедут, увидишь, еще позавидуешь. Перекопаем сад… Любо-мило они здесь заживут.
— Я знаю, ты Агнешку больше любишь.
— Конечно. А ты сама подумай, Вильма, какой у тебя звонкий голос. Хорошо, что я теперь не слышу его. Ей-богу. А они как? Не покрикивают на тебя?
— Кто? Гульданы? Пусть только попробуют! А я уже разок попробовала. Жалко, ты не слыхала! Как же я на них накричала!
— Ты что, спятила?
— Чего это спятила? Ты же не знаешь, что я им сказала. Курить запретила в горнице.
— Вот глупая! Такое-то дело запрещать? Да пускай дымят. Ты думаешь, отец не курил?
— Кому ж охота смрадом дышать? Да и не проветришь. Пускай дымят на дворе либо в кухне. Старый, думаю, меня даже побаивается. Я на него так цыкнула! Бедняга, потом мне его даже жалко стало!
— И мне их, право, жалко. О-ох, и раскусят они тебя! Поймут, кого в дом взяли!
2
О Штефке Имро напрочь забыл. Но судьбе было угодно, чтобы он снова с ней встретился. Как-то в середине мая — конечно, ничего б не случилось, скажи мы, что это было в самом конце, поскольку вполне вероятно, что это было даже в начале июня, — пожаловал к мастеру Киринович и уже с улицы закричал, что ему очень некогда.
Гульдан подумал: «Зачем же сюда прешь?» Потом натянул на лицо приветливую улыбку и сказал: — Ну не шуми, не шуми! Еще порога не переступил, а уж торопишься и кричишь.
Из кухонной двери выглянула, вернее, только собралась выглянуть Вильма, но, заслышав гостя, быстро юркнула назад.
Киринович с мастером поболтали немного о том о сем, а потом управитель выпалил, что ему в имении надобен новый сарай для мелкой хозяйственной утвари.
— Такой сарай в два счета сколотим, — заявил мастер. — У нас нынче не очень много работы. Народ боится, особо отстраиваться не хочет. Собери материалу, мы с Имришко придем и дня за два — за три сарай тебе и отгрохаем.
Управитель порадовался, что они так быстро столковались, но пожелал еще кое-что уточнить, обсудить: ему пришло в голову, что не худо бы и хлева подправить — некоторые и впрямь уже обветшали. Не заменят ли мастер с Имро бревна?
— Сарай сделаем, — сказал Гульдан, — а бревна сам заменяй, чихал я на них. Пускай батраки их сменяют. Я люблю чистую работу. С вонючими бревнами возиться не стану. Да и Имро на такую грязную работу не подобью.
— Да что ты! Я и не знал, что вы такие разборчивые. Говоришь, работы нету, а сам от бревен нос воротишь. От хлевов воняет, а свининки ты, наверно, поел бы! Свинина, по-твоему, не смердит, а?
— Мясо-то не смердит, — подтвердил мастер.
— Ну добро. — Управитель и не собирался с мастером пререкаться. — Поставим сарай, а бревна, глядишь, сменяем в другой раз. Когда же встретимся?
— В понедельник.
— В понедельник? Отлично! Отлично! Одно дело сделано — с плеч долой. — Управитель двумя пальцами погладил нос, потом вытер его и спросил: — Ну а вообще как?
— Вообще? — Мастер с любопытством поглядел на него и, немного подумав, нашел подходящий ответ? — А вообще-то никак.
— Имро дома? — спросил управитель.
— Нет. Только что куда-то подался.
Управитель огляделся, словно хотел отгадать, куда это Имро подался. И вдруг заметил: — Какой у вас замечательный двор!
Мастер окинул взглядом двор, а потом, одобрительно кивнув головой, сказал, что это все Вильмины старания. Ему хотелось сказать и больше, хотелось похвалить Вильму еще более добрыми, более лестными словами — ведь в самом деле невестка у него — одно удовольствие, работает, будто играет, все-то переделает, на все найдет время. Кто бы такое подумал о ней? Мало того, что нанесла во двор горшков с геранью и олеандрами и вскопала под окном клумбу, куда все время что-то подсаживает, она и стирает и стряпает отменно, любит чистоту и порядок, да и других достоинств у нее тьма. К тому же развеселая; любая безделица ее радует, например, чистый порог и то доставляет ей радость. С той поры как Вильма в доме, мастер с Имро боятся и ступить на порог, а она притопнет ногой по нему и все смеется, смеется, потому как уже наперед радуется, что снова надо будет его вытирать, если не сейчас, так вечером, чтобы и ночью было чистехонько — тогда в доме и сон лучше. В самом деле! С тех пор как Вильма тут, совсем по-другому спится у Гульданов.
Пока мастер взвешивал и выбирал слова, Киринович завел речь о кукурузе. Сказал, что в этом году велел засеять ее великое множество. Без малого в полтора раза больше, чем в прошлом или позапрошлом году. Киринович определял это в центнерах.
Мастер радостно кивал головой. И про себя думал: а как хорошо, что Вильма каждый вечер поливает и заметает двор, а то и на улицу выйдет — у ворот подметет. Потом быстро умоется, переоденется, а они с Имришко тем временем поспешают с работы, чтобы ей долго не ждать.
Покончив с кукурузой, управитель заговорил о кормовой репе и картофеле, затем, повысив голос, что-то толковал о пшенице, а там дошла очередь и до табака и раннего гороха, на который уже зарятся батраки, потому как все они мерзавцы и жулики и готовы все растаскать и продать, — А дерутся, — говорил он, — бог мой, как дерутся, что иной раз того и гляди до смерти зашибут друг друга! Вот и недавно, один налакался, а потом жену отдубасил, но той хоть поделом. А на другой день его лягнул жеребец. Ну я и ржал над ним.
— Над кем? Над жеребцом? — спросил мастер.
— Над тобой, — гоготнул Киринович. — Я бы их всех погнал на фронт.
Тут он подскочил к окну, прижался лицом к стеклу, но потом обнаружил, что окно лишь прикрыто. — Эй-ей! Эй-ей! — Он толкнул оконницу и просунулся в комнату по самый пояс — Выйди-ка! Выйди покажись! — Он завертел задом и в один миг был уже у дверей, загородив Вильме дорогу. — Хороша невестушка! — Похвалив Вильму, он ущипнул ее за щеку.
Мастер возмутился. — Ну-ну-ну! — заворчал он поднос, а когда и это не помогло, окликнул его уже громче: — Слышь, управитель! А материал на сарай-то имеется?
— Фу-фу-фу! — засопел Киринович и, повернувшись к мастеру, зареготал: — Кабы не было, я бы тебя и не звал. А молодуха хороша!
Смущенная Вильма предпочла бы вернуться в дом, да не осмелилась — еще подумают, что обиделась. Она вытащила из волос шпильку и, сунув ее в рот, поправила волосы. Попыталась улыбнуться. — Да у вас в доме тоже молодуха, — обронила она сквозь сжатые губы.
— А ты чего мне выкаешь? — спросил управитель и снова стиснул ей локоть.
Вильма взвизгнула.
— Чего визжишь? — осклабился управитель. Потом, довольный собой — вот, мол, н чужим женам знаю цену, — весело тряхнул головой, но тут же всплеснул руками: — Бог мой, да я же тороплюсь!
— Ну торопись, торопись! — обрадовался мастер. — Тебя никто здесь не держит.
— Так, значит, уговор?
— В понедельник утром в имении, — заверил его мастер.
3
В понедельник утром, часов в семь (для более придирчивых можно добавить еще и минуты), мастер с Имрихом отправились в имение.
Утро было свежее. Обремененная росой трава сверкала. Июньское солнце (допустим, это было все-таки в июне!) грело, отмеривая, если можно так выразиться, время. В действительности (ладно, пускай будет действительность) вращалась земля — тогда она и вправду превосходно вращалась, — и солнечные часы, которые пьяный батрак, обожающий точность, нарисовал на песке, обозначив на них ржаными зернами римские цифры, правильно показывали время; показывали бы, вероятно, и поныне, если бы давно не заросли травой, хотя могли зарасти и хлебом — да вот негодники воробьи склевали на часах циферблат. И куда только подевалось это время?