— А думаете, не стоят? — спросил священник. — О-хо-хо, сколько таких шатается нынче по Вифлеему.

— Хорош Вифлеем! — возмутился живописец.

— Пан священник, я уже знаю, — сказал причетник. — В яслях вместо Иисуса развалился Гашпар, а вокруг него прыгает тьма всяких Гашпариков и Гашпарчиков.

— Хороши ясли, хорош Иисус! — возмутился живописец.

А причетник изрек: — Поистине оно так!

— Мелихар сует ему под нос ладан, — продолжал священник.

— Хорош Мелихар! — возмутился живописец. А причетник изрек: — Поистине оно так!

— Балтазар выковыривает грязь у него между пальцами, — с отвращением сказал священник.

— Хорош Балтазар! — Живописец сплюнул на землю.

А причетник изрек: — Поистине оно так!

— Просто спятить можно! — вертел головой живописец. — О каком Вифлееме вы говорите?

— А разве мало Вифлеемов вы видели? — спросил священник.

— Видел, видел. Только ваш совершенно другой.

— Слышите? — повернулся священник к причетнику. — Другой, мол! А кто хотел размалевать золотом Вифлеем? — Тут он запнулся — ему вдруг показалось, что за него говорит чей-то чужой, не его голос. Неужто нашептывает ему тот, первый художник?

Слово взял причетник. Он сказал: — Я бы нарисовал Гашпара так, будто он подлизывается к Иисусу. Ведь не Иисусу нужен был Гашпар, а Гашпару Иисус, в нем он видел большего Гашпара, нежели сам, вот он и решил купить его золотом. — Причетник говорил, а священник время от времени подбадривал его словом.

— Если бы Гашпар хотел быть благодетелем, он золото мог бы дома раздать или еще где-нибудь — разве не встречал он дома или на богомолье полчища нищих, немощных, хромых, глухих, слепых, немых, прокаженных старцев, толпы голодных детей, своры обезумевших от голода воров, скопища смердящей, завшивленной голытьбы? А он спешил на край света за какой-то кометой, которую заметили и двое других мудрецов, они знали, что она сияет всем, а стало быть, и бродягам; и вот бродяг-то и надо было опередить — так живей, живей в Вифлеем: на, малыш, получай золото, ладан и миро! И смотри помни о нас!

Священник счел нужным уточнить, что дары трех волхвов надобно понимать лишь символически.

Но причетник уже оседлал своего конька: — Знаю, знаю, — сказал он. — Но где символ, там кроется и нечто другое. Уж будто я не понимаю! Напридумывают всяких знаков и значков, и люди сразу же начинают губить друг друга. Бедноте только символ и показывают. Но ведь за символом стоит и кое-что посущественнее. Нынешний человек не так глуп, чтобы не знать, ради чего люди гибнут. Толкуют о войне, либо о том, что, мол, то се есть свобода. Гони деньгу и не болтай, либо позволь и мне поболтать, а уж другой свободы мне и не требуется. Только не так оно. Мало того, что человек помалкивает, он еще и прохвостов должен выслушивать, и ремень на себе затягивать. Если плохо, то, выходит, оттого, что мы все были плохие, и всему виной наша общая промашка. Да ведь меня-то ты не спрашивал, до сих пор считал, что свобода и порядок — дело твоей только глотки, вот, стало быть, ты и защищай их, защищай или вновь завоюй! Знай, толкуют: люди, мол, себялюбы или как там еще?! Я-то всегда был себялюбом, мне и моим малышам всегда было лихо, а теперь, когда ты уже наболтался, может, и тебе похужело или потом похужеет — так как, по-твоему, мне не надо быть себялюбом? А ты предложи мне не какую-нибудь аризацию или то, что ты у кого-то из рук или из глотки выцарапал, ты дай из того, что ты собственным умом и усердием нажил, вот тогда мы и поговорим, кто какой себялюб…

Долго бы еще говорил причетник, да живописец прервал его.

— Послушайте, люди добрые, ведь я пришел сюда рисовать. Пан священник, какие небеса будем делать?

Священнику показалось, что причетник, прерванный на полуслове, немного обиделся. Поэтому он обратился к нему:

— Как вы посоветуете, пан причетник?

— А что я могу посоветовать? — сникнув, сказал причетник. — Стоит поволноваться, и сразу же теряешь дар речи. Мы вроде говорили, что там будут ясли.

— Добро, поместим их, стало быть, там.

— А что с этими лоботрясами? — спросил живописец.

— Нарисуем и их!

— Что ж, можно. А насчет золота не беспокойтесь, буду беречь его. Мазну только Гашпару. Пастухов тоже дать?

— А без них разве дело? — вмешался причетник. — Дайте там и овцу, и какого-нибудь козленка!

— Положитесь на меня! Я уже вижу там и овчара. А как насчет вола?

— Что? — спросил священник.

— К волу добавить осла, — сказал причетник. — А иначе-то как? Вифлеем так Вифлеем.

— И кузнеца дать?

— Что ж, он там вполне кстати.

— И я так думаю, — сказал причетник. — Пусть это будет какой-нибудь цыган — цыгане, известное дело, все кузнецы. Видел я однажды мальчонку — совсем маленького цыганенка, а он уже сидел у костра и держал в руке проволоку, небось учился ковать. А мать его на голой ляжке тесто месила и бросала в горшок с водой шулянчики — палочки такие, вроде галушек. Словом, нарисовать бы это где-нибудь сбоку, да так изобразить, будто все в сумерках происходит. Да чтоб дождь слегка моросил.

— Пан священник, это можно там нарисовать? — спросил живописец.

— Можно, только чуть в сторонке.

— Ну а вообще-то я на детей скупиться не буду, — сказал живописец. — Пусть они там копошатся. Вот увидите, пан причетник, вам тоже понравится.

Причетник: — То-то же!

— Да, на детей скупиться не надо! — согласился и священник.

— А с Иродом как быть? — спросил живописец.

— Мазните там и этого борова! — выпалил причетник.

А священник:

— Зачем уж так сплеча? Тут надо подумать.

Художник сказал: — Пожалуй, я не стану его там рисовать.

— Жалко! — посетовал причетник. — Тогда хоть солдат, — предложил он взамен.

И священник тут же: — Без них не обойтись!

— Очень я их люблю, — признался художник. — Воткну туда и Оришека-младшего, что ушел на фронт. Будет так это позвякивать. В одной руке ангелок, в другой граната.

— Сразу видать, вы художник, — похвалил его священник. — Вот и ангел у нас уже есть.

— И музыкантов нарисую, — торопился художник. — Хоть целую роту. По крайней мере весело будет.

— Живо их туда!

— А каких-нибудь девиц? Чтобы они там прыгали!

— Пусть прыгают!

— И голубей дам! Хотя бы парочку! Воробьев я бы тоже добавил.

— Горлицу и воркуна! — предложил причетник. И в горле у него от радости заурчало и заворковало.

— Нарисую и радугу. Может, кто по ней и полазает. А вы по крайней мере увидите, что я могу ее изобразить.

— Изобразите ее там! А мы по крайней мере увидим.

Вдруг у живописца расширились и засверкали глаза. — Знаете что, пан священник? Уж коли у нас все так разрослось, а глядишь, еще разрастется, распишем Вифлеем на весь храм!

— Как хотите. Но постойте! Сперва решим, какой будет грунт?!

— В самом деле! — согласился и причетник. — Грунт — дело серьезное. Мы что, впустую эти яйца разбивали?! Моя жена, ежели иной раз мажет стены на дворе или на улице, так всегда только в голубой…

— Коне-ечно! — подпел священник на тирольский манер — у него срывался голос. — Наконец-то у нас есть и грунт, и Вифлеем!

Художник не возражал: — Что ж, может быть, и голубой, может быть. По крайней мере Вифлеем будет ярче выделяться. А где поместим ясли?

Священник задумался. Вместо него ответил причетник.

— Мы же говорили, что они будут над алтарем.

— Хорошо. Там они у нас и были. Пан священник, а младенец? Младенец Иисус будет в сорочке или без?

— В яслях будет одна сорочка.

Причетник удивился: — Вы сказали — одна сорочка?

— А Иисус? — спросил художник.

— Иисус? — улыбнулся священник. — Думаете, люди не знают, где его искать надо? Люди отлично знают, для кого сорочка и как тяжело быть Иисусом…

Свадьбу сыграли на Штефана[31]. Венчались в Околичном. С церовским костелом дело не выгорело по многим причинам, и прежде всего по той, что живописец решил работу прервать — стало подмораживать, и роспись на стены плохо ложилась. И краски были никудышные — как только похолодало, куры перестали нестись, и краски не на чем было замешивать. Правда, церовчане готовились к зиме еще с лета, откладывая иной раз какое яичко, но живописец эти яйца все хулил да хулил, говорил даже, что среди них попадаются болтуны. В конце концов он все так и бросил, сказав, что с росписью придется подождать до весны.