Вдруг Юльча умолкает. С минуту вглядывается, потом спрашивает: — А этот масляник что тут делает?

— Какой масляник?

— Вон тот. — Она тычет палочкой в адлатуса, что стоит, расставив ноги и прикрыв ладонью глаза, и смотрит на колокольню. — Право слово, это он! Масляник! Он хаживал сюда в Церовую масло продавать.

— Не болтай, Юльча… Это ведь… Как его? Адлатус. Адлатус он.

— Адлатус? Вот задам тебе, адлатус! — Она грозит ему палкой. — Он задолжал мне полкрейцера. Масляник! Поди сюда! Так как же с тем крейцером? Я те задам адлатуса! Как с тем, полукрейцером?

— Не кричи, Юльча! Ты же не знаешь его. Крейцеры-то когда были? Ведь крейцеры давно не в ходу.

— Ну и что? Ему-то я скажу, небось знаю его! В свое время крейцеры были. Мне было лет семнадцать, а ему, поди, столько, сколько теперь, он пришел, общупал меня всю, потом выхватил крейцер и бежать.

На удивление быстро она заковыляла к адлатусу, а приблизившись, подняла палку и стала колотить его по голове.

— Масляник! Масла! — крякала она, словно утка. — Масла, масла, масла! Отдай мой полукрейцер и крейцер либо подлей еще масла! Масла, масла! — Она все злее колошматила его. Людям пришлось подбежать и адлатуса выручить.

Ондро сказал брату: — Слышь, Имро, сдается мне, эта девка уж больно заглядывается на тебя.

— Которая? А-а, вон та?! Чернявая? Так это же Штефка! Ондро, тебе только кажется.

— Нет, братец, не кажется. Все время пялится на тебя. Не хочу тебя сбивать с панталыку, но тут что-то кроется.

— Ничего не кроется. Она давно обручена. Да и мне осенью жениться.

— Честь тебе и слава, братец, честь и слава, но девка, согласись, хороша! Гляди-ка, опять на тебя уставилась!

— Ондро, тебе только кажется, только кажется. Ведь она обручена! Верно говорю, обручена.

— А с кем?

— С Кириновичем.

— Неужто, братец, неужто? Имро, да ты, ей-богу, балда! Такую пригожую девку Кириновичу отдавать!

Штефка ходила к костелу почти каждый день. Иногда приходила совсем рано, иногда, если дома были дела, — пополудни, а то прибегала под самый вечер — должно быть, даже не ради работы, а просто так, поглазеть. Имро замечал ее и вечером, когда после работы уходил с отцом и братьями домой в Околичное. Она прохаживалась с Кириновичем, управляющим имением. Чудно, право! Неужто он и впрямь с ней гуляет? Конечно, человек он неженатый, и на приличную должность вышел, и живет честь по чести — одним словом, управитель. А все равно старый козел! Наверняка за плечами добрых три десятка, да и за сорокалетнего смело сошел бы. Чудно, право! Но, с другой стороны, всяк сам себе голова, не суй нос в чужие дела.

Как-то раз — опять же случайно, — когда Гульданы возвращались с работы, на улицу вышел Штефкин отец и, увидев их, тут же замедлил шаг.

— Гульдан! — закричал он веселым голосом и сразу же повернул назад. — Загляни-ка! Я вот думал забежать на кружку пива, но, коль ты уж попался мне на дороге, зайдем ко мне на минуту! Пошли, Гульданко! Пошли, ребятки! Уважаю мастеровой народ!

Конечно, он позвал их на рюмочку. Выпили, упрашивать их не понадобилось, а была бы охота, и закусить было б можно, да не стоило живот набивать, уж лучше опрокинуть лишнюю рюмочку.

Штефка была дома. Дома была и Штефкина мать. Был там и какой-то мальчонка, не очень удачный: он все время шмыгал носом, хотя и стояло лето. А не тяни он носом, его, может, никто бы и не заметил. Что ж, не каждому же ребенку быть удачным. Но это так — к слову пришлось.

Вечер был из приятных. Гульданы засиделись, пожалуй, дольше, чем следовало бы. Штефкина мать уже стала подремывать и в конце концов отправилась на боковую. Мастера это слегка покоробило, он потихоньку поднялся. — Бедняжка! Уморили мы ее разговорами, — сказал он смущенно. — Ребята, пора и честь знать!

— Сидите на здоровье! — Штефкин отец опять их поусаживал. — Не беспокойтесь зазря. У нас с женой полное взаимопонимание.

И Гульданы остались. Им было приятно. Штефка просидела с ними до конца, хотя порой не знала, кого и слушать. Мастер и ее отец старались вести степенный разговор, да и подмастерья не уступали им — вы-то знаете, что за народ эти подмастерья, особенно когда рядом женщина, — они тоже говорили степенно, но лишь затем, чтобы произвести впечатление, а вообще-то им все трын-трава, обычно несут всякую околесицу, слово для них — тьфу, ведь у подмастерьев слов всегда полон рот. Ох и впрямь озоруны эти Гульданы! То и дело обрывали отцов, что своего, что чужого, а Штефку меж тем нет-нет да и поддевали. Она едва успевала отбиваться.

Мастеру пришлось одернуть сыновей: — Негодники, оставьте девку в покое!

А уходя, мастер сказал отцу Штефки: — Мишо, сам небось видел, как мои молодцы дочку твою хотели забаламутить?

— Конечно, видел. Дочка у меня хороша.

— Мишо, да у меня и в мыслях не было хаять ее. Я именно это и хотел сказать. Не знал, что у тебя такая пригожая дочка.

— Гульданко, обе дочки у меня хороши. Одну я уже выдал, и эта замуж собирается. Жених, — тут Штефкин отец наклонился к мастеру, — не по душе мне этот жених. Тсс, Гульданко! Не по душе он мне!

— Так-так! Понятно.

Имро услышал. Невольно опять припомнил Кириновича. Неужто и в самом деле все так?

Мастер огляделся. — А где она? Где девка-то? Эвон! Ну пошли, поторапливайтесь! — Мастер обождал, пока Ондрей и Якуб со Штефкой выйдут на улицу, потом сказал: — Ну как, ребята? Возьмем девку на колокольню?

Сыновья один за другим весело поддакнули.

— Решено! Слышь, Штефка, когда мы будем ставить крест на церовский храм, ты наверху мне вина и поднесешь. А до той поры не смей замуж идти, обычай не позволяет. О, старый же я дурак! Ну, благодарствую, Мишко! Благодарствую, и всего тебе хорошего! Доброй ночи! Доброй ночи, Штефка! С богом! Всего хорошего!

Имро часто вспоминал ее. А иной раз и подумывал: «А что, если мне встретиться с ней. Я еще неженатый, могу встретиться, с кем хочу. Пришла бы она на свидание? Ну а потом что? Если Вильма про то узнает? А и не узнает, что с того? Кого бы я обманул? Нет, Имришко, нет, лучше не мудри, не раздумывай, ни с кем, лучше не связывайся! Разве Вильма не так хороша? Не отступайся от нее, Имро!»

А строитель — как, опять он? — и впрямь не забывает добрых славных обычаев! Чуть свет пожаловал в приход и объявил:

— Святой отец, а крест-то уже наверху! Осталось его укрепить! — Потом сокрушенно поднял взгляд, правда одновременно с рюмкой, и сказал: — Так за этот крест, святой отец!

«У-ух, сатана! Молчи! Лакай и помалкивай! Хоть речами не искушай!»

— Хороша палинка! — похваливал строитель водку. — Знаю, святой отец, вы человек непьющий, но нынче — нынче редкостный день, думаю, вы могли со мной чокнуться.

— Упаси боже! В самом деле не могу. Я вам уже не раз о том говорил.

— Знаю, святой отец, знаю! А жаль! В самом деле жаль! Сегодня мне даже малость взгрустнулось. Хотелось с вами за крест чокнуться.

— Не могу. Стоит выпить, сразу живот схватывает.

— Нервы! Все нервы! Будьте осмотрительны, очень осмотрительны. Как бы язву не заработать!

— Что вы, что вы! Желудок у меня в порядке, да и нервы не шалят. А пить не пью, не выношу спиртного!

— Думаете, не знаю? Я же знаю, ведь я у вас, почитай, каждый день. И все же будьте осмотрительны! С нервами не шутят. К нервам в самом деле нужно относиться со всем вниманием. Знаете, как иногда у меня нервы шалят? Счастье еще, что не очень-то в рюмочку и заглядываю. Разве я пью? Вся же моя выпивка здесь, и я постоянно у вас, а много ли выпью? Для умного человека главное — разговор, всегда главное — разговор, беседа, хорошее настроение, а рюмка — дело десятое. Иной раз налью себе рюмочку: вы-то мне никогда не нальете, поставите бутылку — и изволь сам! Вот я и наливаю себе, и мы беседуем по душам.

«Лучше не беседуй! Охальник! Сатана! Язык бы тебе прикусить!»