— Скиньте его!

— Скиньте меня! — Он сам предлагал себя и улыбался. — А откуда? Откуда хотите меня скинуть? Ведь я среди вас, по земле хожу.

— А не рехнулся он?

— Я точно рехнулся.

Священник незаметно исчез. Остальные качали головами. Некоторые явно возмущались, но нашлись и такие, которым речи блаженного нравились. Вспыхнула ссора, в нее примиряюще вмешался синдик: — Братья прихожане, к чему ссоры! Раз действительно это всего лишь обычай, можно его и соблюсти, даже если от него и проку не будет. Разве кто из нас тут, у костела, прок ищет? Паренек еще глупый, возможно, и сказал лишнее, но нам, ежели мы не глупцы, бояться нечего, кто знает, может, мы и из обычая какой-нибудь прок извлечем. Возможно, обычай развеселит нас! Это наше право. Или кто думает, что у нас нет этого права? Кто так думает? Покажите мне его! А и не посмеемся — тоже ничего не случится. Годы спустя вспомним мы свой смех, может, всего лишь свою глупость, покажем детям: мы только и знали, что гнули спину. С киркой, мотыгой изрядно мы на своем веку наработались. Когда надо было строить церковь — строили, а когда надо было в чужом краю их разрушать — неслись туда с винтовками, точно безмозглое стадо. Мы были готовы на все и всегда выполняли волю того, кто умел лучше приказывать, мы и обычай его уважали, а от своих нос воротили, не отличая хорошего от дурного. Кто ничего не создал, не поймет и обычаев, легко обойдется без них, наплюет и на то, что сотворили другие. Мы изведали всякий труд, всякую надсаду, оттого и незачем делать вид, что у нас нет собственных, хотя и дурных, обычаев. Свои обычаи надо понять, признать их, извлечь урок из них, не стыдиться их, найти в них смирение, но не унижение, смирение, но и гордость, уважение к себе и другим, не то мы будем только безумцами, вечными холуями, вечными дураками…

Без четверти двенадцать взошли посол с ослом на колокольню. Мастер сосчитал бутылки, было их девять. — Я говорил — нам надо восемь. Зачем просили больше?

Осел улыбнулся: — Одну я попросил для себя.

Мастер сперва нахмурился, а потом весело тряхнул головой, подмигнул сподручному и сказал: — Ну ладно. Ты заслужил. Угости и товарища! Ступайте.

Остальные бутылки мастер разделил так: Имро досталась одна, Якубу и Ондро по две, а мастеру — три.

И на глазах у всей деревни они их выпили. Порожние бутылки бросали вниз, а церовчане их считали. Из последней мастер тянул очень медленно. Имро сказал ему: — Отец, уже скоро двенадцать.

— Сам знаю, Имришко. Берегу винцо, чтобы до двенадцати хватило.

Упала и восьмая бутылка. Кто-то внизу сказал: — Будет еще одна.

— Откуда ты взял? Их было восемь. Ведь только о восьми шла речь.

— Как это о восьми? Я дал девятую.

— Девятая вот! — засмеялся парень, что держал девятую бутылку, он чуть хлебнул из нее и изо всей силы грохнул оземь.

А наверху, на колокольне, мастер обернулся к сыновьям и сказал: — Ребята, много говорить не буду, но мне, ей-ей, здорово ударило в голову. Придется вам меня подсадить. Подсадите меня, ведь я уже старый, высоко не подпрыгну! Вон там, внизу, уже ждут, и все они знают, что тот, кто слишком высоко подымется, должен потом и упасть. Но сперва его надо повыше поднять или подтянуть, чтобы там внизу знали и видели, что это настоящая высота, а после наступит полет и наконец падение — оно, бывает, и слышно. Вот это высота! Люди так представляют себе высоту! Подымите меня, ребятки, чтобы люди были довольны, да и чтоб вам, кто почитает меня за мастера, не пришлось за меня перед ними краснеть!

И они подскочили, обхватили отца и в два-три коротких прыжка были с ним там, где требовалось, высоко подняли его и подвесили на то место, где должен был висеть самый большой колокол. Мастер ухватился руками за балку, а сыновья раскачали его. Потом подпрыгнул Якуб, он уцепился за ближнюю балку и стал тоже раскачиваться. То же самое проделал и Ондрей.

Имро тоже приноровился подпрыгнуть, да вдруг подумал, что это глупо, и хотел даже крикнуть отцу и братьям, чтобы не изображали из себя блаженных и дураков.

— Прыгай! — заорал Якуб. Крикнул и Ондрей, только еще злее и чуть было не двинул младшего в зубы.

Имро подпрыгнул. Обеими руками уцепился за балку, стал раскачиваться, вернее, только биться, дергаться и метаться, так как Имро был младшим, и младшему пришлось подменять собой погребальный колокол. А этот колокол не настоящий, это всего лишь колоколец, он никогда хорошо не раскачивается, он всегда только бьется, по нему всегда кто-то бьет.

Мастер с хрипом упал на деревянный помост.

Вскоре упал и Якуб, за ним Ондрей.

Но Имро, коль он уж решился, не мог теперь сдаться так быстро, он знал, что он младший, а младшему многое положено выдержать — вот потому, сжав зубы, он еще долго-долго, невообразимо долго, бился, дергался и метался…

А у строителя — мы-то его уже знаем, знаем, что он за человек, — на уме одни совещания. Каждый божий день поутру закатывается он в приход, приветствует священника по всем правилам и тут же начинает: короткие молитвы так и вылетают из него одна за другой.

Священник подчас, того и гляди, лопнет от злости. Как завидит строителя, сразу у него настроение портится. Как-то пожаловался он причетнику, а тот ему и посоветовал: — А что тут такого? Гоните его в три шеи.

— Да я ему уже намекал. Представить себе не можете, пан причетник, сколько раз я ему намекал, что нет ни времени у меня, ни терпения, но ему хоть бы хны, ничего его не берет, добрым словом и то его не проймешь.

— А я, святой отец, ей-богу, не стал бы ему намекать! Пнул бы его коленом под зад: ступай подобру-поздорову!

— Пан причетник, да ведь и так негоже, драться-то я с ним не стану. Говорить с ним и то тяжко. Ужасный человек! Непонятно, как можно только быть таким бесцеремонным и навязчивым.

— Это вам за доброту вашу, святой отец, за доброту вашу, за ласковое слово. Сами видите, как ценят люди ласковое слово. Я бы пнул его, ей-ей пнул бы, да так, чтоб он зашатался. Строитель не строитель, а в приходе не смерди, отваливай, знай свое место.

Да что там! Пустое дело — советовать! Некоторым даром советы давать! Сколько раз советовал причетник его преподобию, и почти всегда понапрасну. У преподобного отца нрав мягкий, он готов каждого выслушать, а чей совет слушать — не знает, обычно на поводу у того, кто наседает на него самым что ни есть грубым и настырным образом. Любой прохвост лезет в приход, каждому хочется быть накоротке со священником, дружбу водить с ним. Иные и в костел-то не ходят либо ходят для видимости, а в приходе любят куражиться. Губами причмокивают, лишь бы им святого вина налакаться. И впрямь не худо бы пнуть их кое-куда! Глаза бы его на таких людей не глядели. Когда нет надобности, он и не глядит. Во время мессы усядется где-нибудь в ризнице или в исповедальне и молится потихоньку, иногда, правда, молитва эта колючая, шпильки да иголки, а бывает, и одни покаяния. В самом деле! И причетнику приходится иногда объяснять господу, почему он не может творить пристойную, благочестивую и покаянную молитву. Господь бог его понимает. Если бы и пан священник причетника понял, наверняка повысил бы ему жалованье. Нынче для этого и случай удобный представился — с новым-то костелом не оберешься забот! Причетник пробовал намекнуть его преподобию, да что толку. Пан священник отмолчался, и все. Так зачем же советовать? Преподобный отец и сам должен бы знать, что у причетника служба вовсе не мед. У органиста жалованье в три раза больше, да еще люди тащат ему всякой всячины, хотя он вовсе в том не нуждается. По утрам чуть потренькает, да и дело с концом. То со свадьбы перепадет ему, то с похорон; а наступит завидный месяц, ноябрь или март, люди как мухи мрут! Органист сочинит прощальный плач, да хоть бы рифма была в нем как рифма! А простофили, наплакавшись вдоволь, не скупятся, раскошеливаются, денежки так и льются рекой, так и сыплются, а органист потихоньку посмеивается. Правда, причетник и не думает с органистом равняться, боже избавь, всякому свое, но разумному человеку надо бы и понятие иметь, людям не мешало бы знать, что положено, а что нет, иногда они могли бы и детям подсунуть чего-нибудь за министрацию[28] да за то, что органисту мехи раздувают. И он, право слово, да и ты, олух, мог бы раз в кои веки человеком стать! Ясное дело, орган есть орган, играть на таком инструменте — искусство, но разве это все? В конце-то концов, какое это искусство? К чему оно? Великий боже, ты и впрямь был бы порядочным вахлаком, если бы тебе нравилось такое искусство! Легко тренькать, когда чужая ребятня, малолетки, одни косточки, ножонки, ручонки да шейки, эти озябшие заморыши с выпученными глазенками, чуть свет каждое утро из последних сил вгоняют воздух в ноющие органные трубы, а какой-то дьявол, сатана, что к господу богу только подмазывается, то и дело нарочно нажимает педаль и выпускает весь воздух самой толстой трубой: вот тебе, боже, такой уж я рыцарь, такой я артист, вот какой звук у меня! Дикарь эдакий, чего тебе не хватает? Каждое утро говорят детям: вставайте, дети, младенец Иисус уже дожидается! А проснутся бедняги, сразу видать, какие они еще глупые и как им хочется, чтобы младенец Иисус вовсе не ждал их. Зимой ни одной заутрени не пропустили. Министрацию умеют оттарабанить лучше, чем таблицу умножения, а у органа — если органисту не ударит в башку и не захочется выдать господу богу все с одного маху, — жмут с чувством, не то что какой-нибудь богатый хозяин, охочий по воскресеньям либо по праздникам, когда в костеле полно народу, всем показать, что у него куда больше сил, чем у четверки сонных заморышей, а войдет в раж, так у него не токмо органчик зазвучит — целая шахта задышит. Небось думает — коли пожертвовал бычка, так это уже все, может ходить теперь гоголем, все перед ним должны падать ниц, а то и небо перед ним на задницу плюхнется. Будет ужо тебе небо, не минешь божьего гнева! И как только пан священник с эдакими оболтусами может дружбу водить?! Почитай, иные и подносят ему кое-что… А ты поднеси мне, причетнику, малышам поднеси! Углядят сопельку у министранта — какой грех, все возмущаются, а то, что он всю зиму ходил без пальтишка, никто не заметил. Даже пан священник не обратил на это внимания, хотя зимой, на сретенье, стужа пробирает и взрослого. Да и ему, причетнику, часто приходится хлюпать носом. Сколько было говорено о маленькой причетничьей шапочке, сколько было наобещано: будет, пан причетник, будет! А потом точно про все посулы забыто. Одни ризы, плувиалы, епитрахили и береты покупаются, а жалкую шапочку купить не на что. Два года назад кто-то купил новый катаур, священник им раза два-три подпоясался, а теперь он висит среди остальных — им никто и не пользуется. Кому есть нечего, кто каждый божий день только липовым чаем надувается, а иной чурбан, что хочет подольститься к священнику, швыряет деньгами — то один катаур, то другой, дело большое! Конечно, виноват и священник. Скажи он: так, мол, и так, катаур у нас уже есть, и в новом мы не нуждаемся, может, кто и пожертвовал бы для бедных на хлеб святого Антона, а под сурдинку на эти деньги купили бы шапочку. По-всякому дело можно уладить. Купить бы какую шляпу поприличнее, поля от нее отрезать да выбросить, вот тебе и шапочка. Разве не может приход расщедриться на одну шляпу для причетника? Да что там! В других местах о таких малостях и говорить причетник не должен. Является он утром в ризницу, берет свою шапочку, надевает на голову, и все в полном порядке, можно идти, он сразу настоящий причетник, степенно и с полным достоинством выходит он к благочестивой и мирной пастве, среди которой — не взыщи, господи, но это же правда! — найдется и немало ослов.