Крестьянин пугается. Переводит взгляд с одного на другого. Вдруг его осеняет: — А-а, понятно! — смеется он. — Вот когда дело пойдет! Набухнет оно, набухнет, стоит только сказать! Раз колода, то надо… смочить ее!

Десять минут спустя на лесах стоит корыто, полное вина, есть и закусить чем… Каменщики едят, пьют, поют, никто их потревожить не смеет. По очереди наклоняясь к корыту, они вволю отхлебывают.

К обеду все в стельку, лежат словно колоды. Мастер с великим трудом подымается, пытается еще глотнуть из корыта, но только обливает себя. Бормоча что-то под нос, он изо всех сил толкает корыто и сбрасывает его вниз. Потом приваливается к остальным и вскоре начинает храпеть.

К пяти часам они просыпаются. — Вставайте, братцы! С колодой мы управились, теперь что упустили, должны наверстать!

Священник выглядывает из окна прихода: — Так вот, значит, что за колода! Нечестивцы! Устроили себе тут колоду!

Работа продвигается. Церовчане глаз почти не смыкают. То бегут в поле, то копошатся в саду, а между тем нет-нет да и завернут к костелу — там все еще нужна помощь.

Плотники уже подняли кровлю, теперь другая на очереди — полувальма над ризницей или, скорей, полувальмочка, ибо ризница — всего лишь низенькая пристройка к стене возле алтарной части. Кровли друг друга не касаются: гребень полувальмы подходит как раз под сток главной двускатной кровли. Была бы ризница больше да стены повыше, допустим достигали бы высоты стен нефа, то можно было бы говорить об угловой кровле, о кровле на два ската, в которой обе кровли прилегают друг к другу; стыкуются они в так называемом разжелобке, или ендове, и создают одно целое. Такое решение было б, конечно, занятным, Гульданы могли бы в разжелобке немного повозиться. Само собой, двускатных крыш у них за спиной не перечесть, но прежде дело касалось построек поменьше со средними подпорками, ну скажем деревенских домушек, которые, известно, разделены внутренними перегородками, ибо каждому хозяину хочется заглянуть и в горницу, и в кухню, даже в кладовую, в которой всегда найдется чем полакомиться (это ведомо и мышам, а потому не лишне поставить мышеловку). Иногда в доме появляются орехи — «сольбар» или «лайштайн», их надо упрятать в чулан, чтобы дети не съели. Имущий человек хочет, чтобы была и парадная, воскресная горница, в которой стоит самая красивая мебель; хозяин, коли в воскресенье гость не наведается, может тут и кое-что почитать: «Посланца божьего сердца Иисусова», «Словака», «Святое семейство», «Друга деток», «Католическую газету», «Сердце золотых часов», «Семь ступенек до неба», Нонни и Манни», «Школяра Кайя Маржика», «Ичко Шибальского», «Когда оживут руины» или о той графине, что влюбилась в графа, а потом, когда они поженились, то не смогли народить детей; здесь есть также «Сигнал», «Красоты Словакии», «Жертва тайны исповеди», «Александр и Александра», «Сердце Данко», «Кровь и песок», сказки «Тысяча и одна ночь», «Будкачик и Дубкачик», или та самая книжка, где написано: «море женкой моряку, корабль ему домом, далеко Ямайка, пойдем, будем знакомы!» Есть там и книжка, как Иисус Христос ходил со святым Петром по земле и святой Петр хотел Иисуса Христа околпачить, но у него ничего не вышло. Можно и стихи почитать. Например, вот Рильке. Уже само имя толкает к рифме: на шпильке! Проза есть проза, так и прет на человека. Читаете что-нибудь о той самой графине, и вдруг вам примстится, что вы схватили ее за ляжку. Тогда лучше бросить читать или несколько страниц проскочить. Если наткнетесь на какое-нибудь сражение, тогда все возместится. Убиение, это уже не так опасно. Четыре раза кряду можете прочитать, как кому-то вспороли живот, и никто этим не возмутится, напротив, такое вспарывание живота можно даже объявить геройским поступком. Но хватать кого-то за ляжку, упаси бог! Запретить, и баста! Лучше писать о подвигах. Но мы-то хорошо знаем, какие мы писатели. О подвигах мы почти что не поминаем: болтаем, несем всякий вздор, и вдруг нате вам — подвиг! А разделаемся с ним, снова болтаем, будто только и помышляем о том, как бы подвиг свести на нет. К дьяволу такое! Уж если я о чем напишу, то напишу как положено: обнажу штык (он должен быть наточен, не упомянуть об этом нельзя), изо всех сил размахнусь, и вот тебе, получай, пес вонючий, мерзопакостный, я тебе этот штык еще и в сердце вверну, чтоб ты сдох, чтоб кровь из тебя ручьем лила, свинья паршивая, надутая и захмелевшая от вражьей отравы, которая как дерьмо (выразить образно, но понятно) из тебя хлещет, я мать твою подлую (здесь надо точно указать национальность согласно тому, о каком враге идет речь), отца скурвившегося (опять же образно, но так, чтобы каждому было ясно, что отец врага во стократ более скурвившийся, чем наша, собственная, словацкая, самая раскурвиная курва), вот тебе, еще и еще, дьявол, сатана, вздумал деда моего и прадеда растоптать, ан теперь не растопчешь, нет, мой штык два раза durch und durch[17] тебя продырявил, так что на одного врага стало меньше; а как завидим следующего убийцу, мигом за ним! Зарядить! Выстрелить! Снова зарядить, снова выстрелить. Иной раз неплохо и крикнуть, как тот герой в книжке «Гайдуки и беглецы»: «Давай беги, осман-ага[18], а придешь домой, похвастай, каково получил!» Во многих местах надо убедительно показать, что все вражеские солдаты — убийцы и трусы; если среди них и нашлись бы какие не трусы, то они должны вовремя перейти к нам на службу, это нужно в какой-нибудь главке очень хорошо развернуть. А если изменит кто с нашей стороны, то следует подчеркнуть, что речь идет о продажной шкуре, хотя бывают и исключения — автор исторических романов, быстро смени пластинку! Под конец надо поторопиться домой и как следует там растормошить, развеселить землицу, которая каждый год по весне оттаивает и прорастает травой для гусят, плешивый татко, прокладывая борозду, плетется за воловьей упряжкой, овечки что ни утро копытцами сбивают с росной травы сверкающую росинку, бача[19] бормочет, пастух играет на фуяре[20]. О пахаре, баче и пастухе должно высказываться очень похвально. Но нужна осторожность! В любом случае надо проверить, является ли пахарь настоящим пахарем, бача — бачой, пастух — пастухом. Если мы обнаружим, что это охальники, что они только позорят народ — вырвем у пастуха фуяру и бац-бац одному, второму и третьему. Фуяру надо сдать в музей, а потом ее показывать детям: «Вот видите? Фуяра! Герой сын хватил ею по голове родного отца, потому она и поломана. Вы осознаете этот поступок? Вашему отцу пришлось дедку так долго колошматить по голове, что фуяра совсем разломалась». Конечно, все, о чем мы тут говорим, ни к какой конкретной битве не относится. Речь идет только об инструкции, как писать хорошие воспитательные романы. Герой всегда должен знать, кого надо колошматить, и уметь делать это обстоятельно. А лучше прихватить еще кой-какие головы, доколошматить все, чтобы детям, если таковые останутся, было что учить в школе, а наша замечательная, резная и чеканная фуяра была очищена от позора. Некоторые ловки писать. Сразу же становится ясно, что речь идет о нашем человеке, о нашем прекрасном чистейшем характере. Герой не совершит ни единой оплошки, а если и совершит, то самую что ни есть ма-а-а-хонькую, да и то она его всю жизнь мучит! Вот видите! А какого-то графа мучит, что он не может схватить графиню за ляжку. Свинство! Лучше читать что-нибудь о турках или о разбойниках, например, о том самом Баборе. Неужто вы о Баборе уже позабыли? Под картинкой было написано: «Страшный был, на Люцифера похож». Под другой картинкой: «Стой! Тысячу чертей! Богу душу, а ребятам дукаты!» А под третьей: «Тысячу чертей! В воздухе грохнуло, а над дорогой заблестела валашка Грайноги»[21]. В одной книжке какая-то старушка сломала ногу, в другой все время падал снег. Конечно, много такого не прочтешь. И дети мешают, и работа гнетет, да и потом, мы-то знаем, кой у кого только и есть что один календарь. Откроет календарь и запишет: «Отелилась у нас та серединная корова». Или: «Биденко погиб под Липовцом». Или: «Одолжил я мотыгу, а не знаю кому».