Самый умный — хотя учитель и считает его самым глупым — ученик в классе, видя, что дело принимает дурной оборот, подымает руку: уж лучше отпроситься в уборную.

— Ступай! Проваливай! Проваливай, пока я не разозлился, и до перемены сюда не являйся, глаза б мои на тебя не смотрели!

Ученик уходит, понурив голову. Во дворе, довольный, откашливается, потом шмыг в сарай — там и закурить можно.

Остальные сидят на партах недвижно, но мы-то знаем, что это за недвижность и как долго она может длиться; вдруг и те, что до сих пор не кашляли, начинают чувствовать, как что-то в них подымается, подступает к горлу, господи, хоть бы не выскочило, надо постараться затолкать это обратно в легкие, к диафрагме или в желудок. Легко сказать, но дети-то ведь о диафрагме и ведать не ведают, знают только, что надо как-то спасаться, а стоит это немалых усилий — вот-вот кашель подступит к горлу; они таращат глаза и изо всей мочи тужатся. Да ведь откуда-то оно должно выскочить! Вдруг под одним учеником — тррр! Точно сиденье под ним подпрыгнуло. Остальные оглядываются — кого это так прорвало?

Учитель, начавший было играть, подымает голову, глаза его мечут молнии: — Кто воздух испортил? — Будь у него глаза включенными в электросеть, наверняка бы вышибло пробки.

Раздается плач: — Пан учитель, да ведь не пахнет.

— Я те дам, не пахнет! — фыркает учитель. Остальные ученики теперь могут преспокойно откашляться.

Грипп, конечно, чепуха, но, если напустится на человека, неизвестно еще, чем кончится, особенно когда его не принимают всерьез. Кой-кому — все трын-трава. Обмолвишься иной раз о какой-нибудь болезни, и тут же тебя начнут упрекать, что говоришь, мол, о ней несерьезно, нехорошо. А что может быть в болезнях хорошего, скажите на милость? Назовите мне какую-нибудь хорошую болезнь, тогда и я напишу о ней хорошо! Писать надо правду! Только какую правду? Кабы о правде можно было писать, как о кукурузе, какую бы прекрасную книжку я написал! Оно, конечно, писать можно и правду, только не каждый умеет. Дружки мои, временем поистрепанные, как же быстро растеряли вы свои годы, и я напрасно пытаюсь вам их вернуть. Дайте кину два коротеньких взгляда на наших отцов-матерей, а потом опять вас позову.

Мужики — ага, слышите, дедка, речь зашла и о них. Мужики считают, что при гриппе перво-наперво надо как следует выпить. И вот под вечер кто-то плетется по улице и бормочет в густеющие сумерки: «Ну и знобит меня, аж бросает всего!» У корчмаря работы невпроворот, только поспевай наливать да время от времени дров подкидывать в печь, чтобы мужикам должным образом пропотеть. А вот женкам такое лечение не по нутру. «Грипп? — морщатся они. — Это нешто болезнь? Куда хуже немочь. Вот ежели когда немочь, тогда человек и ходить ее может. Голова кружится, насморк, все время мутит. Немочь — хуже хвори и не придумаешь, а от нее самолучшее лечение — можжевеловка».

Дети — ну вот я и опять среди вас, зря вы, ребята, отгоняли меня в те давние годы; коль захочу, поведу вас теперь по дорожкам-по бездорожью и покажу те места, что вы пытались от меня утаить; я ловко тогда за вами следил и уже тогда учился держать язык за зубами — ну так как?! А не хотите, можем и распрощаться. Ведь о детях почти все уже сказано: они умирают только от легких, а от легких уже никто давно не умирал! Или, может, желаете еще поиграть со мной в Микулаша?[11]

Допустим, что сегодня Микулаш. Ходит святой с чертом из дома в дом. У Микулаша одни орехи, либо даже и тех нет, а у черта, и это главное, у черта при себе всегда увесистая дубинка. «Будешь молиться?» Черта особенно занимала молитва. Кто не умел молиться, получал уйму таких гостинцев. «Ну, погоди, черт, ужо с тобой расквитаюсь!»

С детства не верю я в чертей и Микулашей. От сказок о чертях мне только и осталась что присказка: с чертом лишь черт расквитается!

А Вильма любит детей. Вечно с ними возится. Детишки со всей деревни таскаются к ней. Бывает, даже злятся, если она занята важным делом, но и тогда не дают ей покоя. Ох дети! Что с них возьмешь? Пожалеешь их, а потом тебе ж оно и боком выйдет. Вильме уже не раз эта жалость боком выходила. Иные дети и впрямь невыносимы, слишком много себе позволяют. Вильма, случается, и накричит на них, да разве это крик! Дети крика ее не боятся, понимают, что у себя дома она и не так могла бы закричать. Летом, правда, еще куда ни шло, можно выдержать, стоит только придумать для детей какое занятие — ну хотя бы вытащить их куда-нибудь на травку, на лужок, да там и оставить. Или, к примеру, спросить: «Кто знает, не поспела ли черешня?» И дети потихоньку рассеются, пойдут поглядеть, как обстоит дело с черешней. Если им будет удача, придут и расскажут об этом Вильме. То же самое можно испробовать и на абрикосах. А вот наступит осень, оголятся деревья, затуманятся и отсыреют просторы, зарядят обложные дожди, тогда Вильмины старания уже ни к чему. Дети говорят себе, а то и говорить ничего не приходится, они попросту знают: Вильма — мастерица на выдумки, только нам и здесь хорошо, нам и в Вильминой горнице нравится. А ударят морозы — айда на лед! Выпадет снег — давай на горку! Прискучат лед и снег — дети снова вспоминают про Вильму! Какое им дело до того, что она призналась: в мае, мол, свадьба и забот теперь у нее — непочатый край! Дети отнеслись к этому с пониманием, более того — даже с восторгом. Догадавшись, что Вильмины заботы связаны со свадьбой, они стали еще усердней ее навещать. Девчонкам непременно хотелось знать, какое будет свадебное платье, какой букетик, венок. Мальчишки же смотрели на вещи несколько критично: ведь свадьбу могли бы сыграть и раньше или хотя бы поскорей начать приготовления к ней. Злились, что Вильма тянет с этим — так, глядишь, все навалится разом, подымется хлопотня, начнут печь, замарают все миски — разве успеешь их как следует вылизать! Однако Вильме, верно, хотелось показать, что дела со свадьбой продвигаются: нет-нет да и поднесет она детям по два, по три ореха. Иногда тайком от матери насыплет каждому в горсть немножко сахару. Потом отошлет детей прочь и радуется, что наконец-то от них избавилась. А ребятишки выберутся на улицу, минуту-другую довольны, а съедят сахар, глянут на ладошку, увидят, как они языком ее повылизали и как она похорошела, сразу станут ворчать, что Вильме, мол, нечего скупиться, можно бы и в обе ладошки насыпать и тогда бы они обе были хорошенькие. Побегают друг за дружкой, в снегу изваляются, иные, правда, так только, для видимости. А потом вдруг кого-то из них осенит: были орехи, был сахар, может, еще что перепадет?! И бегом! Опять к Вильме!

— Боже праведный, мама, — причитает Вильма, — они опять лезут!

— Шугани их! — советует мать. — Чего боишься? Возьми метлу да и всыпь им как следует.

— Ну уж и всыпать! Боже милостивый, что же делать?

А они тут как тут, вот уже хлопнула и калитка и за последним — правда, последнего не было, поскольку как раз в калитке он обогнал предпоследнего, — сама затворилась. Хоть бы отряхнулись во дворе хорошенько! Дудки! Уж они отряхнутся! Лезут прямо в горницу: гляньте, как мы вывалялись в снегу и как мы ловко топаем! В кухне какой-нибудь недотепа ногой задевает ведро, в котором, почитай, с литр воды, но, когда она выливается, ее становится больше. Виноватый, чтоб отвести от себя подозрение, начинает тузить дружка: — Дурья башка, видишь? Глянь, какую реку ты устроил, чисто Ваг!

Вильмина мать хватает метлу. Подымается суматоха, давка. Дети поспешно кидаются наутек.

Дня два-три — тишь да гладь. Вильма с матерью спроворили уйму дел, и теперь им начинает казаться, что можно было бы и не так торопиться.

— Жалко, что все уже постирали! — говорит мать. — Гляди, как распогодилось! Сохло бы у нас любо-мило.

— Зачем же так торопилась? Теперь уже умничать нечего!

Они утешаются тем, что предстоит еще гладить. Но вот пощупали — белье вроде бы волглое. — Пусть малость подышит, — предлагает Вильма.