Но все это так, мимоходом, думалось о ней. С некоторых пор я чувствовал себя старше ее. Пожалуй, и умнее. И все, что знал о ней, мог себе объяснить. И ее простоту. Она незаметно стала для меня всего-навсего обыкновенной соседкой. Милой, свежей, моложавой, улыбчивой, простой деревенской женщиной, без которой, если и не встречу, легко обойдусь.

И вдруг мы стоим лицом к лицу с ней. Она катила по дороге тележку с мешком картошки и, остановившись возле меня, почти закричала: — Рудо, голубчик, какой ты большой! Ведь я тебя не сразу и признала! Еще недавно совсем малец был, а теперь, — она хлопнула меня по плечу, — господи, прямо мужик!

А я, хоть и рад бы позадаваться, пока еще в том возрасте, когда мальчишка только становится парнем. И наверно, немного краснею. Однако не хотел бы, чтобы она это заметила.

— Что нового, Вильма? — Я улыбаюсь ей и в то же время злюсь на себя, так как даже голос меня не слушается, звучит иначе, чем прежде, это голос уже не мальчишки, но и не парня, моему голосу чего-то недостает, но что-то чужое в него и вторгается. — Вы здоровы? Что делает мастер? Как поживает? А Имрих? Поправился? Работает? И мастер еще работает?

— Оба здоровы. Работают. И я работаю, как видишь. И живу хорошо. Все как прежде. В общем, неплохо живу. — Улыбнувшись, она опять хотела стукнуть меня по плечу, но сейчас лишь подтолкнула. — Лучше о себе скажи, я тобой, поди, больше интересуюсь.

— Торопишься? — спрашиваю, а потом, указывая на мешок, подхожу ближе. — Хочешь, пройдусь немного с тобой. Мешок помогу тащить.

— Ну давай. — Она уступает мне место у тележки. — А хочешь, можешь и один тащить. Мне и так хватает. Думаешь, я без тебя не управилась бы?

— Мне — тащи, а сама еще и хвалиться будешь, — подсмеиваюсь над ней.

— Коль у меня помощник, чего мне надрываться? Чужого жалеть? Хотя ты сосед мой. А может, мне охота и похвалиться, ведь я всегда такая была. — Она снова хлопнула меня по плечу, и на сей раз довольно сильно. — Ах ты, шалопут, домой небось редко приезжаешь. Давно тебя не видала. Ты ведь даже не знаешь, что я делаю. Парк-то приметил?

— Еще бы! А кто ж не приметит! Живу теперь в общежитии. А бывает, и домой заглядываю.

— Плюшек набрать, да? Занимаешься-то много? — Она все улыбается. — Я всегда знала, что из тебя что-нибудь да получится.

— Что уж из меня может получиться? Надо выдержать. Я не умнее других.

— Ох и ленивец!

— Ну что ты, я вовсе не ленив.

— Все небось прогуливаешь?

— И другие прогуливают. Хоть с ними сравняюсь. А надо будет, потом все нагоню.

— Ваши не нарадуются на тебя. Похваляются. Сколько раз о тебе говорили!

— Поди ж ты, а где?

— Да хоть у нас. Знаешь, как гордятся тобой? Иной раз и я горжусь. Если хочешь знать, так тоже тобой.

— Мной? И ты?

— Ах ты паршивец! — И опять меня хлопает. — Я что, разве мало уроков за тебя переделала? Кто тебе читал сказки и всякие побасенки: про Ромула и Рема. Как их выходила волчица. Икар, Нерон, Пиатко Пустай и Пунические войны… мальчик ты мой, ведь не только Рим горел… Помнишь «Quo vadis, Domine?»[91] Горело и Матеево ложе. Свинья бежала по болоту. Сколько ты мне книжек испортил! Еще и «Королевское высочество», и ту, про Петра Великого, а книжку, в которой про Гондашика, до сих пор не вернул.

— Ну уж нет!

— А вот и да! До сих пор не вернул! Но бог с ней, я не попрекаю тебя. Была в Трнаве и купила такую же.

— Но ведь не я причина.

— Ну так, выходит, другой. Невинная овечка! — Она сперва поглаживает меня по голове, а следом легонько хлопает, словно хочет дать понять, что ласку я не заслужил.

Но мы уже возле ворот, разговор ненадолго прерывается, и я мгновенье раздумываю — войти мне в их двор или нет. Ведь и Имро, пожалуй, дома. И он ей может помочь.

Вильма бежит вперед, отворяет ворота и проторит во двор. Вот она уже стоит у кухонных дверей и весело мне кивает. — Ну заходи, нечего уж так задаваться. Нашего двора, поди, не боишься?!

Я дотаскиваю до нее тележку, подаю мешок, она хватает его за чуб, то бишь за горловину, и мы вместе укладываем его на место.

Она позвала меня в дом. Я не собирался задерживаться, но и не очень-то хотелось ломаться. Она предложила сварить кофею, да я отказался. Поначалу нам было не о чем говорить. Сдавалось, то, что нас когда-то сближало, увы, ушло; а просто так, по-соседски, судачить? Зачем? Но хотя бы несколькими словами нужно, же перемолвиться.

— Так говоришь, все как прежде?

— Как прежде, — кивнула она. — Если хочешь чего-нибудь вкусненького, могу тебе приготовить.

— Не надо. Ведь я, может, вкусненькое уже не люблю. Мне, может, больше нравится обыкновенная пища.

Она улыбнулась. — Знаю я тебя! Смолотишь все, что предложат.

— Да? И правда! Я и не подозревал, что ты меня так хорошо знаешь. Хорошая мельница все смолотит. А я и впрямь хорошая мельница.

— Однако ж, стал больно умничать! А хотелось бы тебя угостить. Когда-то ты к нам чаще захаживал. Правда. Ничего не хочешь?

— Дома ел. Но я не спешу. С каких же пор я у вас не был?

— Мне-то откуда знать? Был ты у нас и давеча, помогал что-то мастеру, а вернее, он вам. Приходил звать его. Ты и тогда пришел только потому, что он вам понадобился, вы надумали чего-то строить.

— Ну уж не цепляйся так ко мне! Мастер на пенсии, да?

— На пенсии, — кивнула она. — Ты и впрямь ничего не знаешь. Но и подрабатывать ходит. Имро тоже. Знаешь ведь, каково на инвалидности-то. Мастер на пенсии, а Имро на инвалидности. Подчас мне сдается, что Имро с этой своей хворью малость и перебарщивает. Пожалуй, лишку с ней носится. Бедняга, кабы выздоровел, и говорить ему, глядишь, было бы не о чем.

— Ему, значит, не так уж и плохо?

— Можно выдержать. Главное, что мне не приходится уже столько крутиться вокруг его постели. Да я уже притерпелась. Ради меня ему вообще не надо работать. И хоть пенсия у мастера не бог весть какая, помаленьку бы вытянули. Я довольна, хоть и не совсем. Работы хватает. Ведь и другие не лучше живут. Я не больно-то прихотлива. Многого мне не надо. Детей у нас нет, а для Агнешкиных, да и для чужих иной раз, конфетка всегда найдется. Своих детей нет, так я хоть крестная мать. И на том спасибо. У меня двое мужиков, что один, что другой, без разницы. Но зато работают. Хотят подработать. И на еду надо, и на курево, а бывает, и маленько выпить охота. И Имро пьет. Работают в строительной конторе. Но работать можно только несколько месяцев в году, чтобы не заработать больше положенного. Иной раз и на сторону работают. Правда, и так случается. В общем, можно сказать, живем не тужим. Имро, как выздоровеет и с него снимут инвалидность, перейдет на другую работу. Господи, только бы выздоровел, бедняга! Мне уж иной раз невмоготу делается. Вечно что-то у него не так. Вот купили барометр. Думает, барометр его вылечит.

— Он, значит, все болеет? Мне казалось, ему уже лучше.

— Не то чтоб больной, да и не здоровый. Иной раз совсем никуда. Я уж свыклась с его хворями. Со всем уже смирилась. А он еще всякое сулит. И работу, говорит, потом получше найдет! Только я уж на многое не надеюсь. Ничего особого от него не ожидаю.

— Почему? Он ведь не такой старый! Может, ему станет лучше.

Она покачала головой. — Вряд ли. И у него свои годы.

— Плохо себя чувствует?

— Я почем знаю? Вроде бы нет. Особенно, говорит, ничего не болит. Рудко, да ты хоть и обо мне спроси!

— А разве не спрашиваю?

— Все о мастере да об Имро. И о другом спроси. Я уж только своему саду и парку верю. Парк, правда, красивый?

— Хороший. Я же сказал тебе.

— И люди его хвалят. Знаешь, как меня хвалят! — Она снова улыбнулась. Улыбнулась еще краше, чем раньше. — Рудко, мне бы хотелось, чтоб и ты похвалил!

— Ах ты господи! Не хвалю я разве? Только и знаю, что хвалю. Всякий раз, как приезжаю домой, любуюсь парком.