Однако люди говорят: а к чему столько амбаров, а в них — корморезок? Да и столько коровников? Скотина-то может жить и стадом, значит, поживет и в одном коровнике.

И мастеру, да и, конечно, плотничьему мастеру, приходится признать: люди правы; он, пожалуй, еще думает: люди хотят, чтобы вместо малых амбаров он поставил один большой, крепкий и надежный, но при этом и красивый амбар, такой, чтобы все ахнули. Но его тут же начинают убеждать, что амбар выходит из моды, что новый амбар им ни к чему, а коровники, дескать, обойдутся и без кровли, пусть даже мастер, какой ни есть ловкий и искусный среди мастеров, хотел бы своими руками каждую кровлю позолотить.

Люди улыбаются и весело говорят: не все то золото, что блестит.

Старый Гульдан издавна знал, что ремесло не золотое дно, но ведь истинный мастеровой ищет не только пользу в работе, а еще и красоту. Иначе бы он работал просто ради работы. И теперь мастер понял, что у его ремесла, которое и без золотого дна казалось ему прекрасным, нет даже золотого верха, ни даже вершицы. Нет у него на вершицу! Но люди спокойны: а зачем вершица! Разве что для видимости, для красоты? Обойдемся без всякой вершины.

Мастер упирается: все равно вершица нужна, всегда должно найтись на нее. Кое-чему все же потребна верхушка. Я вам задаром ее смастерю. Достаньте мне дерева. А люди говорят: дерево уже есть. Его уже и нарезали. И доски и брусья. Внизу на лесопилке. Ох и навалила вам лесопилка этих досок и брусьев! Надо только их привезти и быстрехонько сколотить!

Лесопилка всего лишь лесопилка. Она может быть людям полезной, умеет быть полезной. Но если люди чего-то не знают, разве может знать за них лесопилка. Лесопилка, ей-богу, многого о годичных кольцах не ведает.

Тут-то и укоренились слова «халтура» и «халтурщик». Кто только не ходит подхалтуривать. И почти любой халтурщик над порядочным мастером все больше смеется.

Черт возьми! Ну и пусть! Я все равно мастер. И мастером буду. А вы, умники и халтурщики, живите в этой коробке, смейтесь, критикуйте меня, но на халтуру не подбивайте. Мастеру подавай только настоящую работу. А коли и сдохну, так сдохну мастером.

Хоть Имро и сказал Штефке, что любит Вильму, дома он все ее сторонится, пусть в этом и нужды уже нет: Вильма словно бы со всем смирилась и принимает его таким, какой он есть. Она не навязывается ему, вроде бы и не пытается с ним больше сблизиться и довольствуется тем, что живут они в одном доме, в одной комнате и постели их рядом — со стороны может казаться, что эти двое во всем, верно, сходятся.

Когда двое людей близки меж собой, то обоим легче сблизиться и с более далекими людьми. Каждый человек ведь немножко иной, и у него свои, несколько иные мерки, отсюда и каждая минута — пусть речь идет об одной и той же минуте и о двух, возможно, очень схожих, а в эту минуту и очень близких людях — для каждого иная. Не могут они в одну и ту же минуту сходиться во всем.

Вечером, когда небо клонится к домам и вселенная, подлинная вселенная из подлинных звезд, неспешно и бережно словно бы прикручивает небесный фитиль, желая вдруг показать, что и она близка людям и что она богата, а только из скромности вот уже тысячелетия показывает им все один и тот же алтарь, хотя звезд у нее на многое множество алтарей, люди, если ночь не застигла их где-то в пути, теперь уже дома, взрослые умничают или ссорятся, дети дерутся или щебечут, им не хочется спать, стихоплеты сидят при керосиновой или электрической лампе, пишут свои, но всего лишь украденные, затасканные тысячелетние вирши, мазилы — ну художники — возможно, снова заканчивают картину, пытаясь как бы на холсте сотворить клей и тут же его растереть, хотя и клей-то на свете был уже исстари. А лабухи — или им не хотелось, или они просто толком не научились свистеть, пиликать и даже слушать — сидят над партитурой и раздумывают о том, как бы в нее записать хмыканье или лепет какого-нибудь дурашливого и безумного комедианта, а может, попискивание в носу или скрип дверей. И этим артистам даже на ум не приходит, что надо бы подойти к окну, отворить его, смотреть и слушать!

Птахи в гнездах уже уснули. Куры сидят рядком на насесте или теснятся в деревянных курятниках, время от времени какая-нибудь хрипло заквохчет, в каждой белеет яйцо, а в нем желток, не одна хозяйка порадуется свежему яичку уже завтра, а может, послезавтра или только через неделю, ведь некоторые из этих яичек пока еще слабехонько светят, словно боятся, что в воскресенье где-то в кухне или во дворе блеснет нож, и тогда она уже не смогут ни запылать ярче, ни забелеть в своей нежненькой скорлупке, угаснет в них желтоватый огонек прежде, чем у него достало бы силы на пламя.

Вечер сменяется ночью. Люди уже спят, некоторые только сейчас засыпают. Есть и такие, что должны бодрствовать. Иные злятся, что кто-то их разбудил. Но есть и такие, что еще не уснули, хотя и не должны бодрствовать. Быть может, не могут уснуть, потому что у них плохая постель либо стоит она в какой-то душной или пустой комнате, где плохо спится. Возможно, постель и в их собственной, такой знакомой комнате, но все равно в ней пусто, возможно, им кажется, что другой, хотя бы еще одной постели тут не хватает.

А есть дом, в котором две постели в одной и той же комнате, но все равно там не спится. Иной может свою постель даже возненавидеть или просто бояться ее, и именно потому, что тут же рядом стоит и другая постель. И он сам не знает, которой же из двух постелей боится больше.

Смешно! Чего тут бояться? Вильма и впрямь не боится, нисколечко не боится. Неужто себя ей бояться? Она лежит на второй постели и никак не может уснуть, но только потому, что эта постель кажется ей ужасно большой, пустой. В Имришковой постели наверняка бы лучше спалось. Но Вильма знает, что в Имришковой, хоть это и большая постель и потому даже он не может заснуть в ней и хоть они оба худые, а значит, для обоих с избытком хватило бы места, однако в этой большой Имришковой постели ей не вместиться…

А как-то раз Имро опять заскочил в имение, думал навестить Ранинца, но, не застав его дома, зашел к Марте, вдове Габчо, благо он и с ней тем временем нередко встречался, и они подружились. Если не было дома Ранинца, он всегда заходил к Марте. И та его приходу всякий раз радовалась, обрадовалась она и теперь. Тем более что Имро был в лучшем настроении, чем обычно.

Иначе бы о том и говорить не стоило.

День был погожий. Незадолго до этого прошел дождь, а теперь снаружи весело заливались соловьи и ласточки. Разумеется, щебетали и воробьи, и всякие иные птахи, но ласточки больше всего подходят к нашему рассказу. Марта опять была дома одна и была одета довольно легко, она как раз закатывала фрукты в банки, плита уже топилась, и в кухне было жарко. Имро глядел на нее, сперва любовался умелыми пальцами, что ловко накладывали на банки целлофановую бумагу и резиновое кольцо, а потом взгляд его невольно скользнул от рук к обнаженным плечам, и когда он повнимательнее присмотрелся к ней, пообмерив ее глазами, то вдруг встревожился, стал насвистывать, встал, а через минуту опять сел.

Что же случилось с Имро?

Он понял вдруг, что у него вытянулся солдатик. И даже очень, почти с поручика. Сперва он было подумал, что это ему только мерещится, однако поручик стал еще больше выпрямляться. Словно хотел вытянуться аж до капитана.

Имро поначалу это изумило. Он перекинул ногу за ноту, а поручик, хоть и остался поручиком, все еще стоял навытяжку. Кто бы мог подумать? Имро и сам еще недавно, да еще сегодня, когда шел сюда, не поверил бы, что у него такой шустрый поручик.

Марта тем временем уместила банки с компотом в большой алюминиевой кастрюле и попросила Имро помочь ей переставить кастрюлю на плиту.

Имро с минуту был в замешательстве. Как же теперь встать, вдруг Марта заметит что? Однако потом он услужливо поднялся, нарочно чуть наклонился и в таком положении оставался все время. Гопля, кастрюля на пиите! Затем Имро снова уселся, а поручик меж тем в удивлении вертелся и озирался, хотя теперь уже немного и успокоился, словно готовый выполнить любое важное задание.