Достаточно большое расстояние между прутьями клетки и исполнение заветного желания привалиться к атласному боку красивого доброго зверя привели к катастрофе и к первому, но очень четкому осознанию того, что за все придется платить. А за хорошее – платить дорого. Так и случилось. В большом кабинете, куда меня принесли, мама и дрессировщик с директором цирка допили на троих оставшийся корвалол, и мама сказала:

– Все. Ребенок должен жить нормальной жизнью. Безопасной. Дома.

А директор цирка дядя Костя, одышливый, полный, держась за левую сторону груди, вытер большим клетчатым платком лоб и добавил:

– Особенно такой ребенок…

Вскоре за мной приехала бабуля. Слезы, обещания больше никогда так не делать, мольбы – ничего не помогло. Мама осталась непреклонной.

Так моя жизнь радикально изменилась в первый раз: я потеряла будущее, обычное будущее каждого циркового ребенка, если он по физическим параметрам годится для манежа и родители не хотят ему иной судьбы. Правда, цирковой ребенок и сам должен любить манеж, иначе тяжелая и радостная цирковая работа будет просто тяжелой. Каторгой. Мне приходилось видеть несчастных продолжателей известных цирковых династий, мечтавших любыми путями сбежать в обычный мир, оставив манеж. Душераздирающее зрелище.

Так вот, если бы не случай с Катькой, лет с пяти со мной бы стали заниматься руководитель маминого номера, все партнеры и сама мама. Примерно к семи годам меня ввели бы на исполнение нескольких трюков (публика очень любит, когда на манеже рядом с родителями работают детки), я училась бы утром и работала вечерами, меняя по шесть или восемь школ за учебный год, потом поступила бы в цирковое училище, где мастера подобрали бы мне жанр по способностям и данным, окончила бы его, стала бы ездить по Союзу…

И, разумеется, сейчас не писала бы эти строчки.

Привезенная домой, я проплакала пару суток, но детская память удивительна и, наверное, милосердна: вместо того, чтоб заполучить стойкий невроз, проснувшись однажды утром, я напрочь забыла цирк. Ждала маму – да, грустила, когда она уезжала снова, – да, но почему-то не помнила совсем ни гастролей, ни людей, с которыми мне было так здорово, ни того своего счастья – как будто погасили свет. Очевидно, психика таким образом уберегалась от травмы потери.

Но сейчас, сидя в старом гардеробе, зарывшись лицом в чудесное пуховое болеро, я пересматривала сценки цирковой жизни и радовалась возвратившейся памяти, зная, что теперь воспоминания навсегда останутся со мной. Потому что Бука твердо пообещал мне это.

Когда бабуля вернулась домой, шкаф был заперт, а я мирно сидела у секретера и рисовала. Рисовала цирк: клоунов Сашу и Мишу, пантеру Катьку, маму и ее партнеров по номеру вместе с першами и лестницами. Рисовала вагончики, огромный зал и высокий купол большого цирка, зеленый брезент и яркие флажки на мачтах шапито – мне нужно было немедленно зафиксировать то, что вернулось. А еще я попросила бабулю больше не запирать шкаф. Она вздохнула, пошуршала крахмальным бельем и унесла наш «золотой запас» на кухню, прятать под банки с крупами. Ключик остался в замке, и я иногда ходила навестить своего Буку. Немножко грустного, всегда ждущего меня, верного Буку в бирюзовом цирковом колпачке.

Еще примерно год я рисовала только цирк и думала только о цирке. Обманом и шантажом (суровым отказом от манной каши и молока и обещаниями всегда спать днем по часу), принудив бабулю к походам в кинотеатр повторного фильма, я трижды посмотрела «Полосатый рейс» и дважды «Укротительницу тигров», а однажды, притворившись, что уснула на диване в комнате, тайком посмотрела красивый, но странный (там очень много пели нарядные дяденьки и тетеньки) фильм про Мистера Икс – благо бабуля сидела в кресле спиной ко мне, поглощенная сюжетом и исполнением арий. Еще мне очень нравилось разглядывать фотографии в толстых альбомах с бархатными обложками, а когда приезжала мама, я просила рассказать, кто все эти люди на снимках. Я давно стала взрослой, но фамилии артистов, о которых тогда рассказывала мама, все эти годы звучат из телевизора и появляются на афишах. А сегодня уже и внуки маминых друзей, продолжатели цирковых династий прошлого века, вышли на манежи мира.

Когда я еще немножечко подросла, маме все-таки пришлось оставить цирк. Добрейшая моя бабулечка, никогда не повышавшая голоса и ни разу меня не отшлепавшая за все мое бурное детство, грузная и величественная, в очередной раз разыскивая любимую внучку во дворе и по подвалам, превзошла себя. Она с трудом, но все-таки взяла штурмом узкую и абсолютно вертикальную лестницу, которая вела на чердак нашей пятиэтажки. Там у нас с пацанами был настоящий пиратский штаб со штурвальным колесом, которое друг Вовка смастерил из велосипедного обода.

Почему-то бабуля не вняла моим восторженным рассказам о пиратском кубрике, сигнальных флажках и фрегатах губернатора на горизонте и, купировав себе приступ гипертонии, дала маме телеграмму такого содержания: «Сил моих больше нет вскл эта сатана однажды убьется зпт неуправляемая зпт ничего не боится зпт сегодня сняла с крыши вскл Бросай все и приезжай немедленно вскл Мы потеряем ребенка вскл».

Наша Анна Ивановна была замаскированным самураем, справедливым, терпеливым и мужественным, но уж если она запросила пощады и помощи, то надо было мчаться на зов, пока не началось. И мама приехала очень быстро. Даже не стала ждать присвоения очередного звания. Не веря своему счастью и на всякий случай не выпуская ее надолго из поля зрения, я перебирала горы подарков, прикидывая, что кому из пацанов отдам завтра. В углу стоял огромный стационарный гастрольный кофр[4], его присутствие означало только одно: мама больше не уедет. Оставалось дождаться шести лет, пойти в первый класс и тогда, уже с позиции вполне взрослого человека, приступить к осуществлению плана. Мама вернулась домой – это было замечательно. Но теперь я больше всего на свете хотела вернуть себе цирк.

Это была мечта, о которой знала только Сонечка. Рыжая Соня, кумир моего детства среди взрослых. Она жила в соседнем подъезде и была не только чудесным человеком, но и совершеннейшей красавицей: грива рыжих кудрей, изумительный носик с горбинкой, огромные зеленые глаза под удлиненными веками, длиннющие ресницы, на которые однажды Соня, поддавшись на наши уговоры, уложила рядом три спички, тонкая талия, стройные ноги с изящными щиколотками, руки, легкие и с длинными пальцами в кольцах тусклого желтого металла, низкий голос и сигаретка в уголке пухлых губ – совершенство, а не женщина.

Кусты персидской сирени и кремовые розы, которые цвели под ее окнами на первом этаже, всегда оставались нетронутыми, наши пацаны не играли с мячом возле ее подъезда – мяч легко долетал до окон на втором этаже. Отпетые хулиганы дрались за право донести до квартиры сумку с покупками, когда Сонечка возвращалась из магазина или с базара. Ее кота, избалованного перса Сему, ошалевшего от весеннего воздуха и ринувшегося на поиски любовных приключений на свою пушистую задницу, мы однажды искали всем двором (а это четыре пятиэтажки), прочесывая окрестности метр за метром почти три дня. И таки нашли мерзавца далеко от нашего дома, в трубе коллектора около старых дач, частично надкусанного и потрепанного уличными котами, но очень довольного. Наша общая любовь надежно хранила все и всех, что так или иначе касалось Сонечки: ее окна, ее цветы, ее фикус по имени Кактус, ее пожилую собаку Бэллу Моисеевну, которая жила по очереди у четверых из нас, если иногда Соня недолго отсутствовала, ее кота и даже ее дверь с простеньким замком.

А еще мы, мелкота, тайно очень ее жалели. Поздний и единственный ребенок, она жила одна, похоронив родителей, погибших страшно и моментально – маму и отца Сони в одну секунду убил нетрезвый водитель грузовика, выехав на остановку автобуса. Кто-то из стоявших там, к счастью, спасся, а старики не успели среагировать. Я помню, как бабуля и мама уходили на весь день, чтобы с другими женщинами двора готовить поминки, помню два полных автобуса со студентами и аспирантами, въехавших во двор за катафалком, – родители Сони оба были профессорами педагогического института. И все мы, дети, запомнили спокойное и очень бледное, прямо какое-то прозрачное лицо нашей Сонечки над двумя закрытыми гробами, стоявшими на табуретах под старым орехом.