«Выдутое до прозрачности мыльного пузыря стекло покрывают изнутри тонкой ртутной пленкой, и оно сияет зеркальным блеском. И подобно тому, как ртуть в термометре показывает температуру человеческого тела, этот хрупкий шар выявляет несдержанный нрав тех злополучных посетителей, которые, войдя в мою гостиную, первым делом отражаются в выпуклой поверхности в облике уродливых карликов».

– Клодиус, почему, во имя Джозайи Веджвуда[33], вы скрывали от меня это сокровище?

Клодиус достал из витрины вазу. Пока Уолдо ворковал над ней, я разглядывал старинные пистолеты. За моей спиной шла оживленная беседа.

– Где вы ее нашли? – спросил Уолдо.

– В одном доме в Биконе.

– И сколько вы собираетесь из меня выжать, старый конокрад?

– Ваза не продается.

– Как не продается? Послушайте, любезный…

– Она продана.

Уолдо стукнул тростью по тонким ножкам старинного столика.

– Какое вы имеете право продавать ее, не предложив сначала мне? Вы же знаете, что меня интересует.

– Я отыскал ее для одного моего клиента. Он поручил мне покупать все изделия из посеребренного стекла, которые я найду, и по той цене, какую я сочту приемлемой.

– Ваза стоит в витрине. Это значит, вы выставили ее на продажу.

– Вовсе нет. Это значит, что мне нравится показывать людям что-то красивое. Мистер Лайдекер, я имею право выставлять в своей витрине все, что хочу.

– Вы купили вазу для Филипа Энтони?

Наступила тишина, потом Уолдо вскричал:

– Вы должны были предложить эту вазу мне!

Уолдо кричал пронзительным старушечьим голосом. Я повернулся к нему и увидел, что его лицо побагровело.

– Ваза принадлежит Энтони, и я ничего не могу сделать. Если хотите, обратитесь к нему самому, – сказал Клодиус.

– Вы прекрасно знаете, что мне он ее не продаст.

Спор продолжался в том же духе. Я рассматривал шомпольное ружье, которое, наверное, считалось старинным еще в те времена, когда Эйб Линкольн был ребенком. Вдруг раздался звон. Я оглянулся. На полу блестели серебряные осколки.

Клодиус побледнел, словно на его глазах убили живое существо.

– Уверяю вас, это произошло совершенно случайно, – произнес Уолдо.

Клодиус застонал.

– У вас в магазине темно, проходы тесные, вот я и споткнулся, – оправдывался Уолдо.

– Бедный мистер Энтони!

– Не устраивайте трагедию, я заплачу любую сумму, только скажите.

С места, где стоял я, магазин выглядел темной пещерой. Из-за обилия антикварной мебели, старинных часов, ваз, блюд, бокалов, китайских собачек и потускневших подсвечников казалось, будто находишься на складе старьевщика. Двое мужчин перешептывались. Толстяк Уолдо, в черной шляпе и с массивной тростью, и Клодиус с грушевидной головой напоминали сейчас старых ведьм в Хэллоуин. Я вышел из магазина.

Уолдо подошел к моей машине, держа в руке бумажник. Судя по всему, настроение у него улучшилось. Он стоял под дождем, глядя на магазин, и улыбался. Как будто ваза досталась ему.

Рапорт Муни о расследовании убийства девушки-модели меня не удовлетворил, и я решил сам взяться за это дело.

К тому времени, как я добрался до Кристофер-стрит, Муни уже опросил остальных жильцов. С пятницы мисс Редферн никто не видел.

Дом, обшарпанный и старый, стоял в ряду точно таких же строений, украшенных объявлениями типа: «Сдается внаем», «Персидские кошки», «Пошив одежды», «Оккультные практики», «Домашняя французская кухня». Пока я мок под моросящим дождем, мне стало ясно, почему Дайан не минуты не колебалась, когда ей предложили провести душные выходные в другом месте.

Квартирная хозяйка походила на старый мешок из-под муки, выцветший добела и перевязанный посредине. Она заявила, что устала от полицейских и что, по ее мнению, Дайан проводит время с мужчиной. В городе так много распущенных девиц, что нет особой разницы, если кто-нибудь из них ненадолго пропадет. Лично ее нисколько не удивит, если утром Дайан заявится домой.

Оставив ее разглагольствовать в вестибюле, я поднялся на три пролета вверх по обветшалой лестнице. Пахло несвежей постелью, высохшим мылом и кожаной обувью. Знакомые запахи: когда я только покинул родительский кров, мне приходилось жить в таких домах. Я вдруг проникся жалостью к девушке, которая надеялась на свою молодость и красоту, но всякий раз возвращалась домой по этой мрачной лестнице. Наверняка Лора предложила ей свою квартиру потому что сама когда-то обитала в подобных трущобах и не забыла, какая вонь здесь летом.

Даже обои, коричневые и горчично-желтые, выглядели знакомыми. В комнате стояла односпальная кровать, рядом с ней – явно купленный из вторых рук туалетный столик, продавленное кресло и платяной шкаф с овальным зеркалом на дверце. Дайан зарабатывала достаточно, чтобы снимать жилье получше, но она посылала деньги семье. Да и поддержание красоты, по-видимому, обходилось недешево. Она обожала тряпки, у нее были шляпки, перчатки и туфли всех цветов радуги.

В комнате обнаружились кипы журналов о кино. Страницы в них были загнуты, кое-какие абзацы отмечены. Вне всякого сомнения, Дайан мечтала о Голливуде. И не такие красивые девушки становились замужними звездами с собственными плавательными бассейнами. Еще в комнате лежали журналы с душещипательными историями о девушках, которые грешили, страдали, но в конце концов исправлялись благодаря любви достойных мужчин. Бедная Дженни Свободоу!

Должно быть, она искала утешения в фотографиях, которые прикрепила кнопками к уродливым обоям. Фотографии служили глянцевыми свидетельствами ее работы: Дайан Редферн в меховом салоне на Пятой авеню, Дайан в опере, Дайан наливает кофе из серебряного кофейника, Дайан в шелковом пеньюаре и под атласным одеялом, которое спадает с дивана, приоткрыв стройную ножку девушки.

Мысль о том, что эти ножки навсегда остановились, а их обладательница мертва, удручала.

Я сидел на краю кровати и думал о несчастной жизни бедняжки. Весь день, пока Дайан работала, ее окружала роскошная обстановка, а вечерами она возвращалась в свою клетушку. Наверное, Дайан больно ранил контраст между гламурными интерьерами студий и подержанной меблировкой пансиона, между холеными моделями, которые позировали вместе с ней, и бедными замарашками, с которыми она сталкивалась на обшарпанной лестнице.

Должно быть, для Дженни Свободоу, еще недавно работавшей на шелковой фабрике в городишке Патерсон, квартира Лоры казалась изысканной студийной декорацией. Лорины друзья из Верхнего Ист-Сайда выглядели в ее глазах моделями. А Шелби…

И тогда я все понял.

Я понял, почему Шелби казался мне таким знакомым.

Нет, я не встречал его, когда ловил преступников. Он не входил в число джентльменов, с которыми я сталкивался в силу своей профессии. Я видел его в рекламе.

Возможно, это был не сам Шелби. Не было никаких доказательств, что он когда-либо снимался в рекламе. Однако молодые люди, которые ездили на «паккардах», носили рубашки фирмы «Эрроу», курили сигареты «Честерфилд», платили страховые взносы и вырезали купоны, – все они были Шелби. Что там говорил Уолдо? «Герой, в которого она могла бы влюбиться как девчонка, образец совершенства, чья безупречность не требовала бы от нее ни сопереживания, ни ума».

На душе у меня лежал камень. В первую очередь я досадовал на себя – за то, что рассчитывал найти доказательства вины человека, который на самом деле оказался ненастоящим. Я думал о Шелби, как всегда думаю об обычных убийцах, жуликах, прохвостах, бандитах и наркоманах. Король артишокового рэкета был настоящим, мошенники из салона игровых автоматов были реальными и при случае могли бы спустить курок, даже в Ассоциации производителей молочных продуктов действовали обыкновенные граждане – любители наживы. А Шелби был живым воплощением мечты. Подарком небес для женщин. За это я его ненавидел, равно как и всех женщин, которые стали жертвами любовного рэкета. Еще я подумал, что мужчины не слишком-то отличаются от женщин. Я сам, будучи уже взрослым, потратил уйму времени на подростковые мечты о том, как вернусь в отчий дом чемпионом мира на дорогущем автомобиле и в обнимку с кинозвездой Хеди Ламарр.