Уже просияв от радости, она вдруг подумала, что именно так и было бы, если б она появилась дома, и улыбка тут же обернулась плаксивой гримасой.

«Нет, не сейчас! – остановила она себя. – Ночью наплачусь. Когда он захрапит прямо на мне и придется его сталкивать…»

Придуманная версия разонравилась Ангелине, пока она поднималась на второй этаж. Если выдать именно ее, то придется придумывать что-то каждый раз, когда ей нужно будет идти на репетицию. А пропускать нельзя, особенно сейчас, когда появилась конкурентка. Если Сима снова разозлится, то махом отдаст роль Наташке… И Ангелину больше на порог не пустит.

Остановившись перед закрытой дверью в спальню, Ангелина попыталась дышать ровнее, но от мысли, что деваться некуда и придется сказать правду, у нее перехватывало горло. Слегка помассировав его пальцами, она решительно толкнула дверь и сразу же увидела голого Вахтанга, возлежавшего на их постели в позе Данаи, о которой он наверняка и не слышал. Складки толстого живота оплывали на покрывало чудовищным наростом, покрытым шерстью, пальцы волосатых ног возбужденно шевелились – по их движению Ангелина первым делом определяла, что сейчас ее опять призовут к ответу за красоту.

«Но сейчас-то меня ведь даже дома не было! – едва не взвыла она. – Сам себя распалил, что ли?!»

Ей тут же пришло в голову, что, может, это и к лучшему. Может, пока он так одержим ею, удастся уговорить его отпускать ее на репетиции. Разве ему не хочется, чтобы она блистала на сцене, а он горделиво поглядывал бы по сторонам: «Это моя женщина!»

Правда, роль у нее в этой пьесе такая, что любому нормальному мужику стало бы стыдно за себя и за весь свой род. Ангелина подозревала: Сима специально выбрала эту пьесу. И ее желание отыграться на сильной половине человечества хотя бы таким образом, было вполне понятно. Озадачивало другое – автором пьесы был мужчина…

– Привет, дорогой! – пропела она тем голоском, который у нее самой вызывал отвращение. – А ты, я смотрю, уже в полной боевой готовности?

– Раздевайся, – коротко приказал Вахтанг.

«А что еще я надеялась от него услышать? Хорошо, что я не пригласила Наташку в гости. Она еще маленькая, ей рано знать, как это бывает…» – Неудобно завернув руку, Ангелина расстегнула замок на спине, вышагнула из платья.

– Все снимай, все! – нетерпеливо выкрикнул он. – Давай, на лыжах катайся!

Она так и взвыла:

– Опять?!

Вахтангу страшно нравилась биатлонистка Лив Грета Пуарэ, и время от времени, измученный своими фантазиями, он заставлял Ангелину раздеваться и имитировать лыжный бег. Потом ложиться на ковер, широко раздвинув ноги, и «стрелять» по видимой ему одному мишени, обязательно содрогаясь всем телом от каждого выстрела. Стрельбу стоя он волевым решением отменил. Такая поза – со сгорбленной спиной – его не возбуждала.

– Беги, беги! С горки едешь… Да попой ко мне повернись! Вот хорошо…

«Сволочь! – подумала она с ненавистью. – Извращенец хренов! Да Лив Грета на тебя плюнуть бы побрезговала, урод…»

– Теперь стреляй. Ай, молодец – в «яблочко» попала!

«Я бы тебе попала в «яблочко». – Ангелина старательно изобразила отдачу от выстрела. – Если б твоя рожа была мишенью, я точно не промазала бы».

– А теперь сюда прыгай. Да скорей, скорей!

Она вскочила на постель, упала навзничь: «Ну, сейчас раз-два, и все. Мог бы и без меня справиться…»

Захрипев ей в ухо, Вахтанг расслабился, совсем расплющив Ангелину, с тоской признавшую, что упустила момент, теперь заводить разговор о театре уже бесполезно. Сейчас он от нее ничего не хочет, значит, и ее желания не имеют значения. Вот когда ему снова приспичит посмотреть биатлон…

Она не держала фотографий на комоде, не развешивала их по стенам, как теперь было принято. Ничего не имела против этой заимствованной на Западе моды, но постоянно натыкаться взглядом на лица отвергнувших ее дочерей было слишком больно. Точно жить в узкой трубе, усеянной шипами…

Конечно, было всего лишь хоть и жутковатым, но совпадением, что Ангелина была ровесницей ее старшей дочери, а Наташа Лукьянцева – младшей. И Сима даже не сразу поняла это, ведь не о возрасте спросила, когда поймала девочку за рукав. Ощущение маленького, трепещущего птенца осталось в ладони… У ее Лизоньки ручки, наверное, такие же тоненькие, ведь в раннем детстве она походила на мать, значит, ростом не выйдет. Для нынешних девчонок это трагедия, будет еще и за это проклинать Симу…

Когда виделись в последний раз, Лизе было одиннадцать, волосы пока не набрались материнской жесткости и черноты, разлетались сереньким пушком. Сима рванулась прижаться к нему лицом, но девочка оттолкнула ее и выкрикнула с легким американским акцентом, повергнувшим Симу в уныние:

– Не трогай меня! Ты меня бросила, теперь не лезь!

– Я не могла уехать из России, – пробормотала Сима, понимая, как это неубедительно звучит в устах матери, не сумевшей отказаться от абстрактного для дочерей дела ради детей.

Конечно, она должна была оставить свой театр, сказала себе Сима в миллионный раз. Должна была поставить крест на всех своих мечтах и отправиться вместе с ними в Штаты, где была бы одной из тысяч – мужней женой. Но была бы и матерью, и Лиза не отталкивала бы ее руки, а сама бросалась бы на шею, как было раньше, когда Сима приходила за ней в детский сад. Они всегда держались за руки, хотя машин в Березняках можно было не опасаться. Им просто было необходимо касаться друг друга, делиться теплом, незаметно для остальных поглаживать пальцы. Громко хрустеть опавшими листьями, громко делиться важными детсадовскими новостями, громко смеяться, не стесняясь прохожих, которые по-настоящему и не существовали для них двоих. Никого больше не было в мире.

Когда-то так же было и с Ритой, старшенькой, которая теперь просто не замечала мать. На ходу подарила вежливую улыбку – точно такую же, как таксисту, который доставил Симу к их дому в Далласе и донес чемодан до крыльца. Парень оказался русским эмигрантом из Питера, и всю дорогу они с Симой проговорили не умолкая. Это был последний человек, с которым ей толком удалось поговорить в Америке. Рита даже не спросила, как она долетела – и, собственно, зачем? Лиза хлестнула упреком и убежала в свою комнату.

Их отец, изображая смущение, развел руками:

– А что ты хотела, дорогая? У них трудный возраст. К тому же положа руку на сердце их можно понять…

– Я-то их понимаю. Это они отказываются понять меня.

– Нет, им как раз все понятно, дорогая!

– Перестань называть меня «дорогой»! Терпеть этого не могу.

У Антона – Энтони! – разом затвердело лицо:

– Не указывай мне в моем доме, как и что я должен говорить. Если тебя что-то не устраивает, ближайший отель в пяти минутах езды. Ты сама напросилась приехать к нам, мы тебя не приглашали.

– У меня есть твое приглашение…

– Это всего лишь формальность.

– Я знаю. Наши отношения теперь – сплошная формальность.

– Это ты сделала их такими, дорогая. – Он улыбнулся с американской жизнерадостностью. – Хочешь чего-нибудь выпить?

У Симы вырвалось:

– С тобой? Нет, спасибо.

Опустившись в белое кожаное кресло («Жлобское!» – отметила Сима), Антон закинул ногу на ногу и спросил с той ласковостью, по которой она определяла, что он закипает от бешенства:

– Что еще тебе предложить? Обратный билет на самолет?

– У меня есть, успокойся.

– О! И когда же ты отчаливаешь, дорогая?

– Я рассчитывала побыть здесь неделю…

Он качнул головой:

– Это много. Девочкам вредно испытывать дискомфорт так долго.

– И когда же ты собираешься меня выставить?

– Завтра.

Это прозвучало так жестко, что Сима даже не нашла что возразить. Она взглянула на часы: этот день почти закончен, а утром Антон отправит ее в аэропорт. Зачем надо было тащиться через полмира? Чтобы переночевать в комнате для гостей?

– Я хочу… Я должна попытаться еще раз…

– Попытаться – что? – с интересом уточнил он.