Ангелине не хотелось знакомиться с этой семьей. Как смотреть в глаза таким людям? Ей, продавшейся за сытный обед… И когда старшая девочка семьи Лукьянцевых так же неожиданно, как и она сама, появилась в «Версии» на репетиции, да еще и оказалась той самой претенденткой на роль Гели, Ангелина испытала смятение едва ли не большее, чем утром, когда встретила в уличном кафе Симу.

Но волнение всегда только помогало ей, и она отработала требуемый эпизод из спектакля так, что Сима качнула стриженой, «вороньей» головой, пряча улыбку: «Хороша, чертовка!» Так она хвалила ее раньше, хотя Ангелину коробило, когда поминали черта.

– Как это уживается в тебе? – допытывалась Сима, когда они еще были близки, как сестры. – Воспитана в такой религиозной строгости, что у старообрядцев и то, наверное, попроще, а тянешься к актерству? Это внутренний протест или усталость от вечного поста?

Когда Ангелина ушла к Вахтангу, Сима о ее религиозности даже не заикнулась. Она не могла понять и принять другого: как Ангелина решилась отказаться от театра?

Ее возвращение удивления не вызвало – это должно было случиться. Но предупредить о трудностях постоянной… нет, уже не игры – лжи! – в повседневной жизни Сима считала себя обязанной. Или лгать каждым вздохом, или уходить. Других вариантов не существовало.

Остановив машину у крыльца, Ангелина смотрела на дом, построенный с кавказским размахом, но без учета единства стиля. Здесь было смешано и барокко, и классицизм, и модерн. Вычурное, безвкусное, нелепое сооружение, уродующее и без того захолустную окраину.

В родном ее доме было всего две комнаты, и Ангелина спала на одной кровати с бабушкой, потому что делить диван с подросшим братом было уже неловко. А родители ютились в проходной, вызывая прилив негодования у бабушки, если начинали дышать громче положенного. Всегда находился повод, почему их должен наказать Бог за плотские утехи, не дозволенные именно в этот день. Ангелина с младенчества слышала, что она зачата в страшном грехе, потому что тогда шел Великий пост, а ее распутные родители…

– Это все мать твоя, – цедила бабушка сквозь зубы, жарко дыша девочке в ухо. – Кошка ненасытная… Совсем сын мой из-за нее в грехе увяз! Не будет ему прощения на том свете. А уж матери-то твоей пламя черти разведут пожарче!

Ангелине было жалко маму, которая ничем не напоминала кошку. Уж та фыркнула бы с независимым видом и ушла на все четыре стороны. А мама в бабушкином присутствии глаз боялась поднять, лишний жест сделать. Только тайком, торопливо гладила Ангелинины волосы, прижимала к груди кудрявую головенку ее младшего брата и снова хваталась за работу, которой у нее всегда было как у Золушки. И платье такое же заношенное – до того, что сеточки светились под мышками.

– Бабушка злая? – спросила Ангелина несколько лет назад, когда они остались с матерью вдвоем.

Та испуганно передернулась:

– Что ты! Ваша бабушка – святая женщина.

– Разве святые не должны всех любить? – не унималась девочка. – Христос вон всех любил. Скажешь, не так?

Мама отозвалась неуверенно:

– Бабушка тоже любит. Она всем нам добра желает.

Не сдержавшись, Ангелина выкрикнула, оскорбленная материнским смирением:

– Она тебя кошкой называет! Говорит, что ты папу в грех втягиваешь.

– Я?! – ахнула мать. – Да мне оно и не надо сроду…

– Не надо? Совсем?

– Рано тебе еще задавать такие вопросы, – спохватилась мама. – Разве этим можно в тринадцать лет интересоваться?

Ангелина фыркнула:

– Депутаты вон хотят разрешить замуж с четырнадцати выходить, а ты поговорить боишься!

– С четырнадцати? Да быть не может! Когда же девчонки жить будут, если так рано – замуж?

Ангелине запомнилось: если замужем – значит, уже не жизнь. И, приглядываясь к матери все чаще, она получала только подтверждение этому. Унизительно, больно, мерзко… Зачем вообще это нужно?!

Она и сейчас, уже прожив с Вахтангом несколько месяцев, не нашла ответа на этот вопрос. Спала на шелковых простынях, ванну принимала в джакузи, ужинала в ресторане, а в остальном было так же, как у матери, – унизительно, больно, мерзко. Зачем это нужно женщине? К нему Ангелина сбежала сразу после выпускного бала, не распаленная желанием, а измотанная ненавистью, на которой зиждилась их семья. А Вахтанг нашептывал о любви… И, наверное, действительно любил, по-своему, по-мужски, отчего как раз и становилось больно и мерзко. С чего она взяла, что любовь чем-то лучше ненависти?

Лишь однажды ей показалось, что человек, которого она по-настоящему любит, может стать ей другом безо всяких условий. И она уже готова была умолять Симу принять ее к себе, лишь бы освободиться от гнета отчей нелюбви, как однажды, перемывая чашки после вечернего чая, вспомнила то, о чем хотела спросить (сейчас уже забылось – о чем?), и, не выключив воду, вышла из кухни. Сима скрючилась на коленях перед тумбочкой, где хранились фотоальбомы, и целовала снимок своих дочерей. Ангелина узнала его издали, потому что ревность выделила из десятков других, вынудила запомнить.

Вернувшись в кухню, она домыла посуду и тихонько ушла, не попрощавшись. Ушла к Вахтангу, который уже и не надеялся заманить ее…

«Нужно выйти из машины и подняться к нему, – подумала Ангелина с тоской. – Сейчас начнет допрашивать: где была? С кем? Почему телефон на целых два часа выключила? Лучше сразу сказать ему про театр, а то он накрутит столько – сама не рада буду, что правду скрыла. Весь город носом перероет, будет соперника искать. Полный идиот!»

Мстительно хмыкнув, она решилась выбраться из «Мерседеса» и, стараясь держать спину прямо, быстро прошла к двери. Было не видно – красное закатное солнце било в окна, – но Вахтанг вполне мог наблюдать за ней. Ангелина все же подняла голову, прищурилась, но стекла показались залитыми кровью. Ей захотелось поежиться: страшновато… Нет чтобы зазвать в гости эту новенькую девчонку – Наташу Лукьянцеву, все не так жутко было бы входить в свой же дом. Нет, не свой… И своим, похоже, не станет. Тот, пропахший затхлостью и невкусной едой, тоже не стал. Может, ей просто не суждено иметь свой дом – такой, в котором любишь каждую плашку пола, каждый гвоздь в стене? Не приживается она как-то… Уже и здесь плохо. А будет ли где-нибудь лучше?

Пытаясь хотя бы внешне изобразить независимость, Ангелина свободным жестом отбросила густые волосы, чуть прищурила глаза, чтобы страх во взгляде был не так заметен, и, наконец, шагнула через порог. В груди у нее колотилось так лихорадочно, что стоило Вахтангу приблизиться вплотную (а он вообще не мог разговаривать без того, чтобы одновременно не тискать ее), и он без труда уловил бы, как она испугана.

«От чего? – потребовала она у себя ответа. – Я ничего не сделала такого уж… Репетиция – это же не свидание с другим! Да нет… Именно свидание. Больше, чем свидание».

Не обнаружив его в холле (думалось-то, что поджидает за порогом!), Ангелина растерянно огляделась, прислушалась, не доверяя тишине, которая могла расколоться криком в любой момент. Сбросив туфли, чтобы не стучать каблуками, прошла в гостиную, зацепилась взглядом за рога зубра, которые этот дурак Вахтанг повесил на стену, несмотря на то что рядом находился заповедник, злорадно подумала: «Тебе такие были бы в самый раз…» И показала язык зеркалу, без обиды подтвердившему следом: она все равно красавица, хоть и корчит рожи.

На первом этаже никого не оказалось, и Ангелина с тоской подумала, что дела как в сказке – чем дальше, тем страшнее. Со второго этажа Вахтанг может запросто спустить ее, а это уже совсем не то, что убежать с первого. Но делать было нечего. Не отсиживаться же здесь всю оставшуюся жизнь? В любом случае нужно переодеться – во время репетиции посадила на платье несколько пятен.

Внезапно осенило: а что, если наврать, будто заезжала к своим? И сотовый, мол, выключала потому, что бабуля не выносит все эти новомодные штучки. У них и городского-то телефона до сих пор нет… А чтобы потом не пришлось ехать туда вместе с Вахтангом и подтверждать визит к родителям, можно сказать, будто любимая бабушка погнала ее палкой и, спасаясь бегством, Ангелина натыкалась на все подряд, вот платье и перемазала.