Только теперь Сима расслышала, что в его речи тоже появился едва заметный акцент. Они, все трое, изо всех сил старались превратиться в американцев. Нацию попкорновых толстяков, от имени и в интересах которых пытаются уничтожить мир. Ей стало страшно.
– Попытаться поговорить с девочками… Мы же можем просто поговорить!
– С ними тебе будет труднее найти общий язык, чем со своими актрисульками.
– В этом я уже убедилась, ты мог бы и не напоминать.
– Но о чем-то же нам надо беседовать!
– Необязательно, – решила Сима за обоих, как делала всегда. Правильно ли?
Антон пристально следил за ней, пока она поднималась наверх, и его ненавидящий взгляд сверлил Симе спину между лопатками. «Как же ему хочется, чтобы я сейчас оступилась и свернула себе шею! Он ведь до жути боится, что мне удастся вернуть девочек. Хотя бы их сердца…» – Она подарила бывшему мужу улыбку, растянутую до американской.
– Не оступись, дорогая, – напутствовал он. – К этой лестнице нужно привыкнуть.
– Я всю жизнь карабкаюсь вверх, дорогой. Этим меня не испугаешь, – отозвалась она.
Вот что действительно страшно было сделать, так это постучать в Лизину дверь. Когда они все вместе жили в Березняках, комнаты не закрывались, просто незачем было, ведь у них все было общее, одно – на всех. Даже у них с Антоном, хотя сейчас в это трудно было поверить и плохо помнилось. Но – было! Тринадцать лет счастья. Может, число виновато? И нужно было всего лишь попытаться удержать его в России еще на год, вцепиться и не пускать… Тогда бы его когда-то так неистово любимое Симой лицо не изуродовала американская гримаса. Но у Антона возникло Дело. Предложение, от которого он не смог отказаться. У него дело, и у нее – дело.
Все остальное угодило в пропасть между этими важными делами, а среди этого остального был и громкий смех на засыпанной листьями улице; и хрустящие вафли-трубочки, которые пекли все вместе, потешаясь над вафельницей, издававшей протяжные стоны; и «прикольные» записочки, которые писали друг другу на липких бумажках и наклеивали в самых неожиданных местах… Все это как раз и было их жизнью. Как она могла пожертвовать реальностью любви ради откровенно эфемерного театрального искусства?!
«Но люди уходят после наших спектаклей потрясенными, преображенными, унося свет в душах, – наспех заспорила с собой Сима, стоя перед дверью младшей дочери. – Разве это не стоящее дело? А если говорить об эфемерности, так ведь и душа человеческая такова. Может, тогда не стоит и стараться ради нее? И тогда религия, литература, музыка, театр, живопись не нужны вовсе? Вот этим, попкорновым, точно не нужны…»
Она понимала, что несправедлива к американцам, и в этой стране не у всех мозги заплыли жиром. Концертные залы полны, и художники…
Дверь перед ней распахнулась так неожиданно, что Сима не успела додумать. И, очевидно, сожаление отразилось на ее лице, как случалось всегда, если она теряла мысль. И Лиза это сразу заметила, – тоже еще окончательно не утратила связи с тем прошлым, когда они были родными, – ощетинилась:
– Что ты хочешь?
«Боже мой, она скоро разучится говорить по-русски! Или будет коверкать слова и фразы, как голливудские актеры, играющие наших…»
– Тебе редко приходится общаться с русскими?
– Я с ними не общаюсь, – отрезала дочь, презрительно скривив рот. Когда-то она, засыпая у Симы под боком, несколько раз поворачивалась, прежде чем уснуть, и целовала мать в губы. – Они все воры. Ты зачем приехала?
– Повидать тебя. Вас с Ритой.
– Повидала?
Лиза уже хотела захлопнуть дверь, но Сима успела упереться в нее ногой. Колено заныло, удерживая напор ненависти, переполнявшей девочку.
– Пусти! – взвизгнула она, покраснев от натуги и гнева. – Я вызову полицию.
От изумления Сима так и обмякла, отступила:
– Что ты сделаешь?
Но Лиза уже и сама сообразила, что сболтнула глупость несусветную, даже почесалась от неловкости. Отвела глаза, буркнула:
– Ничего. Что тебе нужно в моей комнате?
– Всего лишь хотела взглянуть, чем ты сейчас живешь…
– Зачем это?
– Мне хочется это знать… Я буду представлять тебя в твоей комнате, когда вернусь домой.
Презрительная гримаска исказила лицо девочки почти до неузнаваемости.
«А у нее выразительная мимика, – непроизвольно отметила Сима. – Можно было бы попробовать поработать с ней на сцене. Господи, о чем это я?!»
– Думаешь, я заплачу от жалости?
– Ко мне? Нет, конечно. Может, от жалости к себе?
– А себя почему жалеть?
– Потому что ты уже с трудом говоришь по-русски! Боюсь, что ты уже и думаешь, как американка. И мир воспринимаешь с их тупым самодовольством.
Отступив, словно ища поддержки у ставших привычными вещей, Лиза прокричала, сжимая кулачки:
– Ты просто завидуешь! Вы там гниете в своей России, а у нас все есть!
– Я вижу. – Сима отважно шагнула за ней следом, быстро осмотрела комнату: постеры, компьютер, аудиосистема. Из книг – только учебники. – Я привезла тебе кое-какие книги.
– Зачем?
– Зачем книги? В великой державе этого не знают?
– Джоан Роулинг пишет по-английски. А что еще читать?
Симу бросило в жар, даже руки задрожали:
– Неужели ты действительно так думаешь? Если только пытаешься вывести меня из себя, то лучше не надо. Не унижай себя такими словами.
– Я не поняла, что ты сказала, – заявила девочка с вызовом.
– Ты все поняла. Давай не будем спорить… Я ведь только хотела узнать, хорошо ли тебе здесь?
– Хорошо!
«Когда человеку на самом деле хорошо, он не кричит об этом с таким напором», – подумала Сима с грустью. Но дочери улыбнулась:
– Ну, и слава богу! Теперь мне будет спокойней.
Стало заметно, что девочка слегка опешила:
– Это все?
– А что еще нужно, если тебе хорошо?
– И ты больше ничего не хочешь?
Сима вздохнула:
– Хочу. Я очень хочу усадить тебя на колени, обнять крепко-крепко, поцеловать твои волосы, твои глаза, щеки… И рассказать, как я люблю тебя. Но ты ведь, наверное, не позволишь этого?
Все Лизино личико напряглось, съежилось:
– Ты не захотела жить со мной! А теперь говоришь, как любишь!
– Что мне делать в этой стране? – взмолилась Сима. – В России мои зрители, мои актеры, воспоминания, вся жизнь! А тут – что?
– А тут я, – тихо сказала девочка. – Уходи. Я не верю, что ты меня любишь. Или это очень маленькая любовь…
…Закрыв альбом, Сима ладонью вытерла слезы – платка никогда не оказывалось под рукой. Старшая дочь даже не открыла ей.
Всю ночь Сима проревела в комнате для гостей, а утром Антон отвез ее в аэропорт и сам заплатил за перерегистрацию билета на более ранний рейс. С тех пор они больше не виделись.
* * *
– Зачем она пригласила автора? – спросила Наташа как можно тише, чтобы Сима не расслышала. – При нем как-то страшно играть… Так всегда делается?
Ангелина дернула губами, выразив неосведомленность:
– Я такого не помню. Правда, Андерсена как пригласить было?
– Вы ставили Андерсена?
– «Снежную королеву». Давно уже.
– Ты играла…
– Герду. Это была моя первая роль. – Ангелина улыбнулась, но улыбка вышла какой-то жалкой.
Проследив, как длинные пальцы без устали наматывают и распускают поясок летней юбки, Наташа быстро проговорила, наклонившись так, что их волосы примагнитились:
– Хорошо иметь такого друга, как Герда.
– Наверное, – отозвалась Ангелина равнодушно. – У меня никогда не было друзей.
– Никогда не было друзей? Совсем никогда?
– Меня практически не выпускали из дома. Из школы сразу домой. Молитва, уборка, уроки…
– Ты молилась после школы?
Наташа попыталась представить ее стоящей на коленях. В воображении это выглядело как-то ненатурально, словно кадр из плохого фильма. Может, потому, что в их семье это не было заведено и она видела молящихся только в кино.
Дернув поясок, Ангелина пробормотала:
