– Ах ты подлая отравительница! Кабацкая девка! Не нравится? Ты у меня сейчас будешь стонать от восторга! – В бешенстве свободной рукой он наносил ей хлесткие удары по лицу.
Она ошеломленно затихла и прекратила сопротивление.
– Поцелуйте меня, – просто сказала Аника.
– Чего-чего? – Он оторопел.
– Поцелуйте меня, – повторила она и подставила губы для поцелуя. – Ведь вы у меня будете первый!
– Давно бы так, барышня! – одобрительно бросил он, окутав ее гнилостным дыханием.
Усмехнулся, ослабил хватку руки, держащей ее руки, и впился в губы. Аника ответила, широко открыла рот и прикусила ему губу – он завопил, не отпуская ее. Чувствуя соленый привкус крови, она все сильнее стискивала зубы. Он в бешенстве стал вырываться и что-то мычать. Наконец она с сожалением разжала зубы и тут же резко двумя руками ударила его в грудь, сбросила с себя и вскочила, поправляя халат.
Тесная камера не давала возможности разойтись, и они стояли, закипая от ярости, друг напротив друга. По лицу надзирателя струилась кровь, он, бешено вращая глазами, вновь стал приближаться.
– Ах ты зараза! Кусаться! Да я сейчас из тебя отбивную сделаю! – злобно шипел он, подступая с кулаками.
– Успокойтесь, я должна вам кое-что сказать. Минутку спокойно постойте! Ну куда я в камере денусь с кандалами на руках и ногах? Присядьте на табурет, выслушайте, а потом можете делать, что хотите!
Надзиратель недоверчиво посмотрел на нее, какое-то время подумал и опустился на табурет.
– Гутарь, но недолго, и давай без этих твоих фокусов! А то… – он сунул ей под нос кулак.
Аника заговорила спокойным, ровным голосом, сама себе удивляясь:
– Вы, конечно, сильнее меня и силой добьетесь своего, но учтите три вещи. Добровольно я не дамся, исцарапаю вам лицо как смогу. Кое-какие следы уже имеются. Объясняться придется и на службе, и дома. Это во-первых.
Молчать я не буду. Начальник тюрьмы не оставит без внимания это безобразие, ему в подтверждение кое-что уже запечатлено на вашем лице, а будет еще больше. Проведут служебное расследование – написать бумагу у меня займет немного времени. Это во-вторых.
Самое главное, – ее голос стал хрипеть от ярости, – я вас, всю вашу семью после своей смерти не оставлю! Буду приходить по ночам попить кровушки. Ради этого готова отдать свою душу дьяволу, стать ведьмой с Лысой горы! Чего смотрите? Ведь знаете, за какие дела мне присудили виселицу! Думайте, решайте, а я хочу еще кое-что добавить.
По его лицу было видно, что ее слова возымели действие, но, неожиданно для себя, она ударила его кандалами по голове. Надзиратель упал с табурета и на четвереньках попятился к двери. Потом поднялся на ноги и оттолкнул от себя девушку, в ярости наступающую на него.
– Пошла прочь, ведьма! Не могла нормально сказать, сразу биться! Губу изуродовала. Когда пеньковый галстук наденут тебе на шейку и на нем закачаешься, вспомнишь меня! Да поздно будет! – крикнул он, открыв дверь. – Надумаешь – стучи в дверь. Спокойного ожидания смерти! – бросил он на прощанье слова, словно камни, и закрыл за собой дверь.
Торжествуя, Аника засмеялась, но это был горький смех. Сейчас она победила зло, но в итоге зло победит ее…
«Сколько у меня осталось времени, отведенного для жизни, – час, два, три? – печально подумала она. – Что за это время можно сделать и что нужно? Разве что воспоминания – преданные друзья – помогут скоротать оставшееся время.
Сколько у человека жизней? В двадцать один год их у меня две. Одна из них – счастливое детство в Херсоне, сухой ветер причерноморских степей, бескрайние плавни низовьев Днепра, любящие родители, трагическая смерть отца, переезд в златоверхий, торжественный Киев к дяде Людвигу, брату отца. Его семья, так радушно принявшая меня.
Марья Ивановна, тетя Маша, жена дяди, – беспокойное любящее сердце, скрывающееся за внешней сухостью. Дядя Людвиг добродушно подсмеивался над ее педантичностью: „Я стал настолько русским, что женился на тебе, чтобы хоть немного чувствовать себя немцем и не забывать традиционно присущих нам качеств!“
Дочери-близнецы, мои кузины, на три года младше меня, так похожи внешне и так не схожи характерами: хохотушка-болтушка Марта с постоянным лукавым блеском глаз и острым язычком и задумчивая, немногословная Ольга, обожающая музыку Вагнера и трагические спектакли театра „Соловцов“[1]. Может, она предчувствовала трагический конец своей жизни? Упокой, Господи, их невинные души!
Учеба в Екатерининской женской гимназии, затем в Женском университете Святой Ольги, который так и не удалось окончить… Уже было пошито выпускное платье, его так и не довелось надеть.
Прогулки по шумному, помпезному Крещатику, строгой, торжественной Владимирской улице, тенистым аллеям Бибиковского бульвара, вычурному Печерску с его причудливой архитектурой. Сколько жарких споров вызывали архитектура дома-замка барона Штейнгеля и караимской кенассы на Большой Подвальной, дом с химерами архитектора Городецкого! Как мы с подружками любовались росписями Васнецова, Врубеля, Пимоненко во Владимирском кафедральном соборе, канонической строгостью древних фресок Михайловского Златоверхого и Софиевского соборов!
А загадочность и отрешенность от мирской жизни подземных церквей Печерской Лавры при трепетном свете свечей!
Бесчисленные парки Киева! Я любила там гулять, как бы купаясь в веселой зелени весны, лета или в печально-торжественном золоте осени. Сколько верст пешком мы прошли вдвоем с Мишей по аллеям Царского, Николаевского парков, Шато де Флер, по саду Купеческого собрания! А какой озорной набег мы совершили на закрытый для посторонних парк „Кинь грусть“!
Пешие походы в Предмостную слободку, куда мы попадали, пройдя по Николаевскому цепному мосту, лодочные прогулки на Труханов остров. Плеск весел в темной днепровской воде навевает воспоминания о традиционных ужинах в ресторанах „Босфор“, „Аквариум“, прогулках по парку, причудливому зимнему саду „Эрмитаж“ и веселье русской оперетки. Мы мечтали устроить свадебный лодочный кортеж и обвенчаться на этом острове в Елизаветинской церкви.
Бедный Миша! Упокой, Господи, его душу! Смертью ты уже искупил свой грех, и я молю Небеса, чтобы они смилостивились над тобой! За свою судьбу я тебя простила, а ты на Небесах сам попросишь прощения!
Вторая жизнь началась вместе с болезнью и неожиданной смертью Ольги, а затем и Марты. Их похоронили одну за другой, и казалось, что это были одни похороны. Дальнейшие события, будто в калейдоскопе, закрутили меня, подхватили, как бурный поток листочек, и понесли в ужасающую действительность, вовсе не считаясь с моими желаниями.
Самоубийство тети Маши, снова похороны, странная болезнь дяди и наконец следствие. Следователь, господин Брюквин, являлся мне даже во сне. Обрюзгший, с серыми глазками-ледышками за очками в тонкой золоченой оправе, в потертом синем сюртуке, вечно несвежей рубашке, с несвежим же дыханием, он безжалостно растоптал своими грубыми башмаками мою жизнь, мою честь, покрыв позором мое имя. Это он объявил меня вероломной отравительницей своих родных, своих благодетелей.
Я отравительница?! Я вероломно убила-отравила своих кузин, Марту и Олю?! Я инсценировала самоубийство тети Маши?! Я отравила своего родного дядю Людвига, который заменил мне отца?!
Я не убийца! Это Брюквин убийца, тройной убийца! Он перед судом довел до самоубийства мою мать, отчаявшуюся из-за павшего на нее позора и всеобщего презрения. Это из-за него Миша покончил жизнь самоубийством. Гореть вам, господин Брюквин, в геенне огненной тысячи лет! Взываю об отмщении! И да исполнится то, что сказано в Писании в отношении таких, как он: „Пусть забудет его утроба матери; пусть лакомится им червь, пусть не остается о нем память“[2].
А я понесу крест на собственную Голгофу безропотно, безвинно и искуплю своей мученической смертью Мишины грехи».