Рада терпеливо выслушала полковника и, точно сговорившись, без слов, пошла прочь с полковницкого двора.

Только с улицы уже какой-то атаман крикнул с ненавистью:

— Лучше сойтись всем добрым молодцам-запорожцам к батьке Днепру, да и утопнуть, чем некрещеным татарам поддаться!

Великая смута пошла среди запорожцев. Не стало на Украине из начальных людей никого, кому могло бы довериться казачество.

Затосковали казаки, стали уходить по одному в широкие степи, собирались в диком поле, и, отдав последнее целование родной земле, двигались к Волге, к волжским казацким ватагам.

А Выговский, узнав о том, что говорил на раде Лесницкий, приехал в Корсунь, отдал полковникам булаву.

— Берите!.. Не хочу быть у вас гетманом. Царь прежние вольности у нас отнимает, и я в неволе быть не хочу.

Полковники, посовещавшись, вернули гетману булаву.

— За вольности будем вместе стоять, на то и челобитную нынче же отправим царю.

Выговский гадливо сплюнул через плечо.

— Вы, полковники, должны мне присягать, а я государю не присягал, присягал Хмельницкий.

Из толпы, пробивая локтями дорогу, выступил полтавский полковник Мартын Пушкарь. Вперив взор в гетмана, он вызывающе бросил ему:

— Все войско запорожское присягало великому государю, а ты чему присягал? Сабле? Пищали?

Толпа зашумела, и из общего шума вырвался чей-то насмешливый голос:

— Ты лучше сбрехни, Мартын, много ль золотых отвалили тебе москали за то, что прихвостнем у них служишь?

Воспользовавшись этими словами, Выговский достал из кармана горсть московских денег и бросил их в лицо Пушкарю.

— Хочет нам царь московский платить жалованье, а то разве гроши?… То харкотина, а не гроши.

Мартын простер руки к иконе, стоявшей рядом на столе.

— Боже, прости гетмана нашего, посмевшего царские деньги облаять харкотиной.

И с великой кручиной оглядел собравшихся.

— Паны! Как перед Богом, кажу вам: хотя бы государь изволил бумажных денег нарезать и прислать, а на них будет преславное государево имя, то я рад его государево жалованье приним…

Он не успел договорить — мощный удар гетманова кулака сшиб его с ног.

— Так вот почему ты, прихвостень царский, золотые, что урядники с казацких дворов пособрали, схарцизил!

Со всех концов Корсуни сбегались люди к полковничьему двору. Все смешалось в бешеных криках, в проклятьях и драке. Гетман сидел верхом на Пушкаре и, захватив в кулак его оселедец, жестоко колотил его по затылку. Мартын извивался и пронзительно выл.

— Ляхам продался! — вопили сторонники Лесницкого, наседая на гетмана.

— Брешешь, спидница татарская, — надрывались друзья Выговского.

— Бей их, христопродавцев!

Сверкнули выхваченные из ножен сабли.

— От-то ж вам за ляхов!

— Держи за татарина!

Пока Алексей был в походе, всеми делами государства самодержавно правил Никон, именовавший себя с недавних пор «великим государем, патриархом Московским и всея Руси».

Раз в неделю Никон принимал вельмож. Они дожидались его долгими часами на дворе, ничем не решаясь напомнить о себе, так как знали, что малейший ропот неминуемо повлечет за собой опалу. Все, что приказывал владыко, почиталось законом для начальных людей. Ослушание каралось ссылкой в дальние города.

Униженные вельможи молчали, дожидаясь нетерпеливо возвращения государя и защиты от зазнавшегося «мордовского сына».

С каждым днем все заметней углублялась и пропасть между Никоном и подчиненным ему духовенством. Число недовольных угрожающе росло. Находились уже отдельные люди, которые открыто поднимали свой голос против патриарха. Когда же Арсений Грек, с благословения Никона, приступил к исправлению церковных и богослужебных книг, на сторону недовольных стали переходить огромные толпы.

В одно из воскресений патриарх во время службы в соборе объявил, что, по внушению свыше, должен предать анафеме двоеперстников.

После литургии он вышел на амвон и, приказав молящимся стать на колени, приступил к церемонии проклятия.

Затем иеромонах подал ему икону негреческого письма и длинный гвоздь. Размахнувшись, Никон пырнул гвоздем в глаза образа Богородицы.

— Изничтожим мы творение бесовское!

Толпа, на мгновение оцепеневшая от суеверного ужаса, вскочила с колен и бросилась к выходу. Однако патриарх предусмотрительно распорядился закрыть на замок выходную дверь и этим отрезал молящимся дорогу на двор.

— А ни один не изыдет из храма, покель не очистим мы места пресвятого сего от нечисти трипроклятой! — крикнул Никон и швырнул икону под ноги иеромонаху. — Топчи ее, басурманку!

Князь Григорий Черкасский проведал, что многие крестьяне его близко связаны с разбойной ватагой, хозяйничающей в округе.

Распаленный гневом, он согнал заподозренных к себе на двор и приказал им рыть могилу. Вызванные с погоста поп и дьячок должны были по полному чину служить отходную.

Священник облачился с большой неохотою, с нарочитой медлительностью.

— Аль занемог, отец Поликарп? — подозрительно уставился на него господарь. — Не подсобить ли тебе копытцем, отец?

Поп едва успел отскочить в сторону вздыбившийся княжеский аргамак ударил копытом по аналою и наземь посыпались требники, иконка, крест и Евангелие.

— Не кощунствуй, боярин! — вскрикнул отец Поликарп, с трудом наклоняясь к земле.

Дьячок опередил попа, собрав оброненное и протерев полою подрясничка образок, троектратно приложился к лику Христа.

— Челомкай и ты! — ощерился на Черкасского священник.

Князь слез с коня и охотно поцеловал икону.

Землю окутывал вечер. Темнело, и уже с трудом можно было различать лица людей.

Приговоренные молча рыли могилу. Связанные путами ноги мешали их движениям, а трясущиеся от страха руки то и дело роняли лопаты. Спекулатари, сосредоточенные и деловитые, показывали, как нужно копать, и почти каждое слово свое скрепляли жестокими ударами батогов.

— Готово ль? — нетерпеливо передернул плечами князь и вдруг в страхе воскликнул: — Звезда хвостатая в небеси!

Запрокинув головы, люди уставились в небо. Среди темных, зловещих туч, наползавших с запада, горела и туманно переливалась никогда не виданная звезда.

— Погибаем! — прорезал тьму чей-то сдавленный вопль.

Усадьба заметалась в суеверном страхе. Со всех сторон бежали ошалевшие люди. Приговоренные побросали лопаты и на брюхе, как развороченное гнездо черных чудовищных змей, расползлись по двору.

Пораженный ужасом князь упал наземь, позабыв о казнимых.

— Епитрахилью накрой!.. Накрой же! — кричал он, протягивая руки к священнику.

Но отец Поликарп не слышал его.

— Зрите, православные христиане! Зрите знамение гнева Господня! — пророчески воскликнул он, истово крестясь, и, выхватив из рук спекулатаря нож, подбежал к приговоренным.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аз, грешный иерей, властию, данною мне от Бога, разрешаю вас от лютые смерти!

Переходя от одного крестьянина к другому, он ножом перерезал веревки.

Багрово завихрились огни появившихся откуда-то факелов.

— Епитрахиль! — униженно кричал князь. — Покрой епитрахилью своей!

И, дрожа от внутреннего озноба, подполз к ногам священника.

— Внемлите! — воскликнул отец Поликарп, отставив два пальца для креста. — Внемлите, люди! Излия бо всевышний фиал ярости своея грех ради наших.

Дьячок, прилипший к аналою, набравшись смелости, повернул голову к князю.

— Внемли, господарь… Истину бо речет иерей.

Черкасский с опаской приоткрыл глаза, но тотчас же снова зажмурился. Он понял, что пришел час кончины мира. «Коли и смерды шапки не ломят передо мной, всему конец!» — подумал он со страхом.

Священник с каждым словом распалялся все более и более.

— А по то всеблагий творец род человеческий наказует, что многие пошли по стопам врага Божия, волка Никона!