Но она уже привыкла к большим недовесам, и ей было теперь ни за что не вернуться обратно. С тех пор она стала непрерывно с весами хамить, и это не могло пройти совсем незамеченным.

Зине надо бы тогда призадуматься — хотя бы над вопросом о худых и о толстых. Зина, конечно, всегда замечала, что толстые легче относятся к своему недовесу, что им даже не жалко кило или двух, но все же толстых она недовешивала меньше, как ни странно, потому что толстые к ней относились с доверием, словно к своей.

И худые, разумеется, ее уличили. Как-то раз они собрали небольшую, худощавую группу и, взвесившись на других весах, за четыре квартала, побежали скорей друг за другом, отнесли без потерь себя вешаться к Зине, — и у Зины, конечно, был большой недовес.

Тут же Зину вызвали в их, весовую, контору и велели в резкой форме совсем уходить от весов.

— Да они же пробежались, вот вес и упал! — пробовала Зина оправдать недовес. Но эта уловка ей ничуть не помогла.

— Ай, Шуманина, — качали головою в конторе. — Зачем уж так уж? Посмотри на них получше, они такие худые! Ты бы с тех принимала, которые поплотнее, мы бы, может, на это закрыли глаза. Разве мало в нашем городе упитанных людей? Им, в удельном отношении, это все же полегче.

— Да я… — говорила Зина, и сама не понимая, как же это с ней вышло, но Зину не слушали. Ее навсегда устранили с весов.

Эта потеря любимого дела совсем у ней расстроила что-то внутри. Зина похудела — так, что больно глядеть. Зинин муж на глазах терял любимую, привычную жену, которая уходила неизвестно куда, растворялась. Он сдерживал себя, не показывал виду и только ночами метался во сне. Зина, конечно, не могла не замечать его страданий. Она долго думала и купила домашние небольшие весы.

— Приходите взвеситься, — предлагала Зина жалобно всем соседям по дому. — У меня весы точные, можно проверить!

Соседи Зину жалели, но на весы к ней не шли, опасались.

Зина зазывала детей со двора.

— Иди, конфетку дам! — обещала она. И дети к ней шли, она их взвесит и подарит конфетку. Но детей ей было обвешивать жалко. Даже, напротив, Зина им слегка прибавляла, от чего она, понятно, худела еще.

Тогда начала Зина взвешивать мужа. Муж смотрел на нее с весов с огромной любовью и жалостью, собираясь ничего не пожалеть из своего организма жене. И Зина с горя недовешивала мужу, как хотела, однако от мужа ничего к ней не шло, она по-прежнему продолжала худеть и худеть.

Как вдруг однажды Зина попробовала взвешивать себя самою. Как всегда, она значительно себя недовесила, но при этом недовес перешел не куда-нибудь, а опять к ней самой. Зина стала взвешивать себя ежедневно. Взвесит, недовесит — но это снова возвращается к ней, в ее здоровье. Прибавки, конечно, от такого не жди, но хотя бы худеть перестала, и ладно.

То-то было радости в семье у Шуманиных! И на радостях Зина даже вновь располнела — конечно, не совсем, но хотя бы слегка, — и уж это пополнение вполне удержала, с помощью все тех же, дорогих ей весов.

Сегодня вечером жена надела красивое платье, изобразила легкое волнение щипцами в волосах, но никуда не позвала меня из дома. И платье, и волнение волос она надела для меня одного, для семейной нашей жизни, которая проходит в чистоте и разумно.

Теперь она только что разоспалась посреди отведенной для этого ночи. Она спала, будто слегка торопилась, в сладком, блаженном поту, как ребенок. Хороший сон всегда исторгал из нее эту нежную влагу.

Но вдруг среди тихой, надежной ночи раздался звонок в нашу дверь. Я вскочил.

— Кто? Кто там? Что надо? — спросил я глухо через дверь.

— Человек такой, в шляпе, не сюда зашел? — спросили оттуда.

— Поимейте совесть, люди спят! Никто сюда не входил.

— Человек такой, Петя, на голове шляпа мятая? А куда же он зашел? — сказали из-за двери, и все замолчало.

Ну почему, почему позвонили как раз в нашу дверь? Дом большой, лестница длинная, площадки широкие, на них выходит по многу дверей, — а позвонили в нашу тихую дверь, затерянную между всех остальных?

Неожиданно выше этажом, точно над нашей постелью, заходили шаги и мгновенно после этого застучала кровать. Человек в мятой шляпе, стало быть, зашел этажом выше нас.

Кровать стучала почему-то очень долго, вдруг что-то грохнуло, будто спрыгнуло на пол, но сейчас же опять застучало, как прежде. Никаких человеческих сил не могло бы хватить на такое стучанье.

И тут я заметил: стук продолжается так же надежно, а возле стука кто-то расхаживает взад и вперед. Так значит, точно, человек в мятой шляпе зашел как раз туда. И значит, человека в шляпе догнали — вернее, именно сейчас догоняют.

Больше сегодня я заснуть не смогу.

Значит, это само уже. идет в нашу дверь, уже стучится, пока еще не он, не сам человек в мятой шляпе, а лишь догоняющий, сбившись со следа.

«Но будет, будет время, — с горечью думаю я в темноте, — когда войдет к нам сюда и эта самая шляпа. И вряд ли мы сможем ее не впустить.»

Тот дом, где сам я недавно стал жить, — такой же, как все остальные дома, во всех других городах. Он шумен, часто празднует, в будни и в праздник, часто ссорится, устает, работая кто где работает.

Что бы я ни рассказал вам про этот мой дом, все будет правда, но и все будет ложь. потому что всякая частная правда есть ложь.

Например, тетя Настя, встречаясь, говорит Ивановой:

— Сегодня все субботницы ринулись в баню, потому что будет интересный телевизор. Нам же, пятничным, нельзя и помыться.

А Иванова ей второй раз рассказывает, как кто-то вчера долго шел за ней по темной нашей улице, преследуя свою цель. И если послушать Иванову, то весь наш мир только того и желает, как бы догнать ее в темной улице и сделать что-то такое, чего она давно от него ожидает. А если послушать тетю Настю, то окажется, будто бы все желают лишь одного — сговориться и прийти вместе в баню в тот самый день, когда она, тетя Настя, привыкла мирно помыть свое тело.

Но стоит тихо посидеть на скамейке часок, и уже включаешься в мир детский, в мир старушечий, мир материн, мир небольших, выводимых на воздух собачек — тоже мир не настоящий, то есть настоящий, но частичный, в своей естественной чистоте, в своем сплошном материнстве, ибо вот появляется в этом мире мужчина, он идет с работы, в полотняных штанах, с пиджаком, подвешенным меж локтем и подмышкой, кто-то кричит ему папой, вызывая подходящую на это улыбку, которая тут же и стирается, постояв сколько может, и вот уже яростно шепчет о чем-то тои матери, что недавно было только мать, да и все, что-то такое меж них происходит, чего на эту площадку не пустят, зашепчут, унесут при себе — но что тоже есть, тоже мир, тоже часть.

Как-то Коля Федин задержался у Катьки Шаровой в дому. Один только раз они с ней пошутили и сразу придумали Васеньку. Назавтра стала Катька поправляться и поправляться. Все это видят, и решили на Ивана Тимофеева, то есть что она поправляется от него. Иван с ней на пару ездит в озеро уже третий год.

— Да нет, — сомневается кто-то. — Иван, он серьезный. Он не пошутит.

— Серьезный, верно, — соглашаются все. — Да ведь третий год вдвоем ездят в озеро. Там вдвоем что хошь можно выдумать, а не то что Васеньку.

Иван гулял до той поры с Зоей Тушиной, а тут она Ивана сейчас же отбросила. «Вы там в озере с Катькой Шарухой придумали Васеньку, а я ходи с тобой». «Зоя, — говорит Иван. — Да я же с Катькой не грешил, я серьезный.» Но Зоя Ивана берет под сомнение и к себе не приглашает. Тогда пошел Иван к Катьке и говорит:

— Ты что же меня позоришь? Я ведь с тобой не грешен. Ты же знаешь сама, от кого виновата.

Катька вышла в на народ и прямо всем в глаза сказала:

— Не говорите на Ивана, Иван не виноват, это мы с Колей Фединым пошутили и что-то, вроде, придумали.