Но ничего, жизнь не прерывается, и возможно, к сыну моему вернется моя книга, моя газета, мои зонтик, моя калоша и моя жена, которая дохнет на него шоколадкой.

Или внуку вернется моя книга, моя газета, мой зонтик, моя калоша и моя жена, которая дохнет на него шоколадкой.

К правнуку вернется мой зонтик и дохнёт на него шоколадкой.

Привет из г. Пензы!

Здравствуй дорогой дружок Витя. С чистосердечным пламенным армейским приветом к тебе Леня. Твое письмо получил за которое очень и очень благодарю. Немного о своей армейской жизни. Она у меня счас не очень-то хорошая. Вчера только пришел с губы. Сидел за пьянку. Были в увольнении выпили немного. Пришел с увольнения. Все нормально. Думал что не засекли. Все хорошо. Но хуя. На следующий день вызывает начальник и давай спрашивать. Пил или нет. Говорю нет. Потом вызывает моего собутыльника и тот все рассказывает. Вернее он раньше рассказал а счас подтверждал. Но тут уже мне некуда податься признался. Ну и влепил он мне от имени командира части десять суток а этому гаду только три наряда. Но ничего с ним особый разговор состоялся. В общем стали прижимать нас рядовых, Сержанты окончательно опидарасели. Даже в дисбате и то лучше чем у нас. А здесь гоняют как последних пидарасов. До Нового года ничего не было. А счас с ума можно сойти. Сержантов велят на Вы называть когда они последней собаки не стоют. До армии где-то в гамне копался, а счас командует. Ну что же, как ни плохо а служить надо. Никуда не денешься. Вот такая счас моя армейская житуха. Ты Витя держись как бы тебе тяжело не было. Ведь гражданка не армия можно прожить. Здесь тяжело и то живешь. Вчера пришел. Сегодня вот, целые сутки отдыхаю. Нечего делать абсолютно. Ничего пока не ломается. Вся аппаратура работает отлично. Правда немного на политике сел. Всю дорогу долбает одно и то же. Счас. Вот тебе напишу письмо и пойду спать. Быстрее бы дембель. Этого дня жду как бога. Тебе советую лучше в армию не попадать. Ой, черт. Хотел ложиться спать. Так вызывают к старшине работать. Извини Витек. Спешу. Крепко жму руку.

Досвидание.

Я сидел днем в кафе у большого окна во всю стенку.

Снаружи подошла к окну женщина и долго смотрелась оттуда в меня. Она смотрелась в упор, поправляя волосы, шляпу и брови у себя над глазами.

Я сделал нахальное мужское лицо у себя на лице — но она не заметила.

Я подмигнул ей — она не увидела.

Я сделал умные и грустные глаза хорошего, страдающего человека, но она не обратила никакого внимания.

Мне стало горько и обидно, что она увидала во мне лишь себя, хотя подошла ко мне так близко, как никогда не подходит посторонняя женщина.

Это очень всё же невозможно представить, чтоб какое-то тонкое прозрачное стекло так серьезно умело разделять нас друг с другом, используя для этого самое лучшее — свет; хороший, ясный свет, подаваемый с неба.

— Разве может человек спать у железной стенки? — кричал Семен Семеныч, мужчина из дома угрозы. — Человек не может спать у железа!

— Почему у железа? Ваш дом деревянный, — рассудительно сказал председатель жилищной комиссии. — Значит, И стены у вас все обязаны быть деревянные.

— Были деревянные, а теперь обиты железом!

— Да почему?

— Потому что я обил! Я! — вскричал Семен Семеныч.

— А кто вас просил? — сказал председатель спокойно.

Семен Семеныч смотрел на председателя и думал: как это выходит — председатель что-то говорит, много говорит, а слушать от него просто нечего.

— Меня никто не просил, — объяснил он председателю, как глупому. — Меня обстоятельства жизни попросили. Стенка ко мне выпирала горбом — вот я и обил, чтоб не выпала.

— Напрасно вы вмешиваетесь в жилищные темы, — сказал председатель и улыбнулся. Но Семен Семеныч не пошел на улыбку.

— Как же не вмешиваться? У меня дочка спит у железа! Может человек спать у железа, а тем более способная девушка?

— Но ведь железо не от нас, железо ваше?

— В общем так, — сказал Семен Семеныч твердо. — Если мне моя власть не поможет, я возьму и негра к себе приведу.

— Это зачем? — удивился председатель.

— Возьму на улице и к себе приведу, — сказал Семен Семеныч. — Пусть Европа увидит, как я живу!

— Ну и что? Ну и пусть увидит, — сказал председатель. — Нам плевать на Европу.

— Ничего, а я приведу и покажу, Тогда запляшете! — сказал Семен Семеныч и ушел из конторы.

Через полгода Семен Семеныч привел к себе негра. Это был веселый человек, черный, словно темная осенняя ночь в этом городе. А чтоб не выделяться из всех остальных горожан, негр одевался похуже, в местные висючие штаны и полубобочку искусственного шелка.

— Может человек спать у железа? — спрашивал Семен Семеныч у негра. Он волновался, стучал ногтем по стене и сам слушал, отколупывал обои, ложился и прижимался боком к ржавому железу, которое открылось под обоями.

Дочка Семен Семеныча Галя крутила безо всякой нужды телевизор, пристроившись так, чтобы хорошо видеть негра.

Негр с улыбкой смотрел не отрываясь на Галю, но не в глаза, а почему-то в рот, в котором Галя белыми зубами кусала конфету — хорошую, прочную конфету, с сопротивлением на каждый укус.

— Понял? — спрашивал Семен Семеныч и бил негра в грудь.

— Я приходил еще? — попросился негр. — Смотреть железный стена?

— Приходи, приходи! — кричал Семен Семеныч в волнении. — Пусть Европа видит, как я живу!

Негр пришел и опять смотрел, как живет Семен Семеныч со своей дочкой Галей, и все никак не мог насмотреться. А потом негр женился на Гале и остался смотреть на них двоих навсегда.

Теперь уже сам этот негр по имени Вася спит у железной стены, а не Галя.

— Европа! — говорит Семен Семеныч с горечью. — Разве нам Европа поможет? У железа спит — и хоп хны!

Но Семен Семеныч, конечно, не прав. Европа помогла Семен Семенычу — то есть Европа (или как ее там) в лице негра Васи, который телом своим защитил его семейство от железной стены.

— Скажите, это очень неудобно — носить очки?

— Нет, я бы не сказал. В основном, удобно.

— А разве нос не натирают?

— Нет, не натирают. Носу даже приятно. Нос даже чувствует, что он нам полезен.

— А за ушами не трет?

— Нет, и за ушами не трет, за ушами привыкло.

— И глаза не устают от искаженного света?

— Ничего, глаза не устают, глазам этот свет даже нравится больше.

— Может, и мне завести, если это удобно?

— Конечно, заводите! Заводите, не бойтесь, это очень удобно. Вот только неудобно по физиономии получать.

— Ах, действительно, это как раз неудобно! Я об этом забыл. А нельзя ли попробовать не получать? Как-нибудь вовремя уклоняться или бить самому?

— Да вы что! Разве можно в нашей жизни без этого обойтись?

Даже по улице без этого не пройдешь поздно вечером. Нет, никак не обойтись, если даже стараться. Бить самому — разве мы это с вами умеем? Для этого надо целый день упражняться, надо всю жизнь посвятить упражнениям. Да и как-то, вы знаете, даже приятно. Получил — и ходишь неделю в обиде. Идешь себе: обиженный хороший человек. Нет, без этого просто не чувствуешь себя человеком! Даже слабый удар по щеке или по носу, если он к тому же не совсем справедливый, отдаляет вас сразу от всей нашей подлости, от любой нашей лжи. К тому же, надо понимать и того, кто нам бьет. У него это тоже ведь форма протеста! А вы думали, как? Он дает, протестуя, — для него это форма, мы же с вами получаем — у нас форма другая.

— Да, но как быть с очками?

— А что?

— Да ведь как же при этом их носить на лице?

— А так. А ничего. Я же, видите, ношу. И кругом люди носят. Поглядите, как много стало нынче в очках. Многие теперь предпочитают получать. Просто очки тогда падают на пол.