— И денежки за это дадите?
— Да, немного дадим. Остальные потом.
— И напечатаете?
— Ну, не всё, — сказал полковник, давая понять, что, мол, это уж слишком: чтобы брали, давали денежек, да ещё и печатали. — Мы ведь вообще не печатаем, как вы, наверное, знаете. Печатают журналы.
Тут уж я улыбнулся, как хитрая шельма.
— Но журналы, конечно, с нами считаются, — сказал полковник, поняв мою улыбку и желая всё же быть по возможности честным. — После нас они читать будут быстро.
— А как же быть с крамолой? — спросил я.
— То есть? — полковник насторожился. — У нас не может быть крамолы.
— Да нет, — сказал я терпеливо. — То, что сегодня считается крамолой, а завтра уже не считается, а послезавтра, может, снова будет считаться, как знать.
— Разве так бывает? — спросил мой сосед весьма мирно.
— А как же? Уж вам-то это должно быть известно. Например, Иван Денисович. Когда его писали, это было нельзя. А потом ненадолго стало можно — и напечатали. Как же быть в этом случае? То есть если принесём вам такое, которое пока что совершенно нельзя? Арестуете? — спросил я и замер в ожидании.
Теперь меня, видимо, все уже поняли.
— Ну, если уж очень… очень преждевременно, то тогда уж, знаете… тогда придётся у нас… — объяснил мне полковник, выбирая слова, чтоб меня не задеть. Но эти слова никак не могли меня задеть. Я их, слушал в два уха.
— Временно, конечно, — продолжал полковник.
— До каких-нибудь перемен. Мы вам дадим отдельную… в общем, комнату…
— В нашем городе? — спросил я быстро, перебивая.
— Постараемся, — обещал полковник. — Хотя это будет зависеть не от меня.
— Не хотелось бы уезжать далеко, — сказал я снова.
— Комнату, бумагу… — продолжал полковник.
— Даже лучше, чем в девятнадцатом веке. А там пишите, что хочется.
— Заметьте, что мы никогда еще так не делали, — сказала девушка ласково.
— Да, — подтвердил и полковник. — Это новый этап нашего развития.
— Ну и что же будет с литературой, которую я напишу?
— Не беспокойтесь, не пропадет. У нас всё хранится надёжно, несгораемо. У нас еще есть кое-что со времен Бенкендорфа. Не публикуем, но храним.
— Да зачем же тогда это нужно? — спросил я, снова не понимая.
— Ну, мало ли. Допускаем к чтению сотрудников. Вот они, например, — он указал на сотрудников, они закивали. — Им это полезно для знания жизни. Откуда жизнь узнать как следует? Только из литературы. Она, литература, не случайна. Вы не слушайте критику, когда она вас учит. Ведь ей так велели. А мы с вами знаем: если что появилось в литературе, то это есть и в жизни. Это, значит, сигнал. Всякий там инфантилизм, сердитые молодые, отцы и дети, «Новый мир», ленинградская школа. Это всё явления, которые мы изучаем.
— Так пусть бы и все изучали, все люди? Зачем пресекать? — сказал я простодушно.
— Об этом надо подумать, — заметил полковник и обернулся к студенту. — Запишите эту мысль. Это интересная мысль молодого писателя.
Он задумался.
— Нет, — сказал он, подумав. — Это, видимо, для всех всё же вредно. Не надо, не записывайте.
— Да ведь истина… — начал я горячо, но запнулся, увидев, что все при этом слове стыдливо потупились.
Не меньше минуты продолжалось молчание.
— Так вот, — сказал наконец полковник как ни в чем не бывало. — Значит, мы договорились? Подумайте. Подумайте и скажите там вашим.
— Кому, то есть, нашим? — спросил я, мгновенно вскинувшись.
— Да молодёжи. Да писателям. Да бросьте же! — сказал полковник укоризненно и подал мне руку. — Можете идти. До свиданья.
Не знаю отчего, но мне неожиданно сделалось радостно.
— Вот не знал, что тут интересуются литературой! — воскликнул я весело, пожимая мягкую полковничью руку.
— Заходите, — пригласил меня радушно полковник.
— Не знал, не знал! — сказал я и пожал руку девушке.
— Заходите, — сказала мне девушка, а вторая промолчала и руки не дала.
— Совсем бы не думал, не думал, что именно тут, — сказал я, пожимая руку мнимому студенту.
— Приходите, не стесняйтесь, — сказал студент.
— Значит, договоры? — сказал я и пожал руку соседу.
— Договоры, — сказал сосед. — Заходите!
— Общий поклон! — воскликнул я у двери, вскинув руку, и так, со вскинутой рукою, ушёл в коридор..
Я сбежал по лестнице и увидел того самого молодого дежурного, который меня приводил.
— Не знал, не знал! — сказал я весело и подмигнул ему левым глазом.
— Что-о?! — спросил он с удивлением, привставая на стуле.
— Да бросьте! — сказал я игриво и толкнул его в бок. — Я же всё понимаю. Пока!
Я схватил со стола свою сумку и выбежал в город.
5
Пробежав недолго, я вдруг остановился, как будто включил полный тормоз. Я даже несколько попятился задом. Дело в том, что я забыл заглянуть себе в сумку.
Поставив сумку на колено, я с волнением раскрыл её настежь. В сумке было всё в сохранности. Но что это? Рукопись моя лежала, переплетенная в кожу, листы прошиты и пронумерованы заново тушью. На последней странице был штамп, а в нем надпись: «Русская лит. Раздел осн. Соцреал. Пред: Мальцев. Послед: Марков-первый».
— Ха-ха! — сказал я себе. — Сразу видно, что не читали. Мальцев! Марков-первый! Почитали бы вы, дорогие! Вы бы увидали, какой там Марков-первый!
Я закрыл снова сумку и пошел на трамвай. Пройдя немного, я вновь остановился и задумался. Неужели же, когда переплетали, ни один из переплётчиков не заглянул вовнутрь, не заинтересовался? Я бы, если мне поручили такую работу, да еще в таком интересном месте — я бы непременно заглянул и почитал внутри переплета. Правда, возможно, конечно, что переплетчики — люди нейтральные, прочли — и молчок, и не возмутились нисколько. Но и это вряд ли, потому что тут и переплетчики — народ всесторонне проверенный и в известном отношении наученный.
«Неужели прочли? — вдруг подумалось мне. — Почему же тогда меня выпустили?»
— Нет, не может быть! — сказал я себе чуть не громко и, почувствовав сильное беспокойство, повернул идти назад.
В вестибюле всё было по-прежнему. Я направился внутрь.
— Гражданин! — сказал мне дежурный как чужому. — Вы куда?
— Да это же я! — воскликнул я смущенно — в смущении за него, что он меня не узнал.
— Ваш пропуск, — потребовал дежурный спокойно.
— Да я же тут… да вы же… Да я только что… русская литература… — проговорил я, растерявшись.
— Вам что — назначено? — спросил дежурный, глядя на меня с неодобрением.
— Да нет, я забыл… я хотел… у полковника…
Что я хотел у полковника, так у меня и не сказалось.
Дежурный брезгливо посмотрел на меня, словно бы он не уважал меня за то, что я пришел сюда снова по своей доброй воле, и приказав мне сесть вдалеке, у стены, стал звонить по своим телефонам.
Он звонил так долго, что я опять удивился: да неужели это такой необычный, сложный случай? Да ведь ходят же к ним эти — как их? — тихие люди, ходят тихо и незаметно, а значит, и быстро. Конечно, я не из таких, но ведь они же не знают — а вдруг да я решился сделать им то же самое? Мало ли? Вдруг. Так неужели и тогда они стлали бы держать меня столько при входе? Они должны, напротив, поощрить меня за это, потому что не каждый, далеко не каждый на это пойдёт. И если бы они действительно хотели привлечь горожан для такой, необходимой им функции, то они должны обращаться достойно, а особенно с интеллигенцией.
«Бесхозяйственность, — подумал я с некоторой грустью. — Как всегда у нас и во всём».
Конечно, я это думал не всерьез, а просто так, от нечего делать, прикидывая и такой образ мыслей. Сам бы я никогда не согласился на подобное гнусное предложение, да они и не посмели бы мне его высказать.
Наконец телефоны договорились друг с другом внутри своей связи, и меня допустили подняться наверх.
Я поднялся, дошёл до той, недавней двери и открыл её без стука, думая, что обо мне, ясно, знают. Уже входя, я из вежливости всё-таки вымолвил: «Можно?» — но и сам вслед за этим можно — даже несколько раньше — целиком был внутри.