У них разве было столько красок, чтобы нарисовать что-нибудь ярче ночи? Покорное гибкое тело плыло вслед прикосновениям, шоколадный изгиб шеи, талии. Юнги особенно полюбилась артерия - он излизал её, как голодный пёс. Когда стало понятно, что им не совладать и не переубедить небеса в опаснейшем из союзов, занавес скинули прямо на сцену. Погибли актёры и зрители. Поголовно виноватые. Нечего покупать билеты на смерть.

Опилки. Искорки. В воздухе вьются её останки, её забитые танцами косточки. Пой и веселись, Эсперанса, прости и прощай.

Хосок смог его убедить, извернуться, чтобы коснуться губами головки и вобрать член. До чего ему нравятся эти припухлые жилки, влажный ствол. Он с аппетитом отсасывал, и Юнги зачарованно отслеживал фокус, опуская его макушку. Немного стеснения, щёки горячие, покрасневшие уши. Юнги успокоил и повалил Хосока обратно на лопатки.

С пристрастием поставив засос, Юнги схватил его за член. Заскулив, Хосок отступил от нежности и закусил падре ушной хрящик. И жёстче, пока не взбесил Юнги, пока не заставил избавиться от одежды полностью. Душно. Хосок вытянул руку, указывая на кармашек рюкзака. Разъярённо задышав, Юнги потянулся.

Так Хосок не только талантливый актёр. Он сценарист. Расхерачив упаковку презервативов зубами, Юнги растёр на ладонях лубрикант и, зажав бедро, вставил пальцы. Извиваясь, Хосок, назвал кого-то сукой, одичало застонал. И была ночь, и была блядь, и в то же время - её не было. Хосок оставался невинным, призывая подыграть ему.

Вскипевший и растерянный взгляд. Немного смахивает на узнавание… Вот как. Хосок действительно прятался. Искусно. Тише воды, ниже травы, но он бесстрашнее Эсперансы и в разы её сильнее, порочнее. Потому что автор-создатель содержит всё. И если это не призвано парализовать и доставаться одному человеку, лучше пусть не достанется никому.

Хосок не держался и перестал скромничать, затмевая стонами всех, кого доводилось слышать раньше. Юнги вынул пальцы и опустился на него, догорающим моментом вглядываясь в хмельное озеро глаз. Он вошёл, выгоняя из лёгких развалины голосов, ухватился за Хосока, вворачивая язык в приоткрывшийся ротик.

Что-то налипло на нёбо. Слово. Сообщники. С первой же минуты они убивают вместе, избавляются от трупов, с первой же минуты они танцуют и веселятся, устраивая карнавал на погосте. И мрачный сатанинский бал всей труппой въехал в церковь. Пьянейте, бейте в барабаны!

…Ткани сжаты, смяты. Хосок вскрикнул, заколотив кулаками по спине Юнги, и он засадил сильнее, слизывая непрошеные слёзы. Отпрянул, ухватил за щиколотку, прижался мокрым виском. «Божья шлюха». Как теперь иронично, но оправданно. Выгибаясь, Хосок попробовал прикоснуться к себе, но Юнги отвёл его руку и взялся за него сам. Замедлился. Редкая степень взаимопонимания, способность пойти навстречу во всём и на уровне интуиции.

В приближающемся оргазме, когда Хосока выкинуло к нему в руки с полукриком, Юнги ощутил это, прочувствовал. Желание не обладать, но не делиться, желание дать ему крылья, но не подрезать привязи, восхищение им от макушки до пят и пряничная фантазия - залить свинцом в патрон, храня его до последнего вздоха.

Прорвавшись сквозь терновую завесу, как бы не оказаться на плоскости, где постучат со дна, снизу.

— Хосок, Хосок, — приговаривал Юнги и гладил его.

Счастливые, они сели и, немного погодя, выкурили по сигарете. С непривычки Хосок хапнул пустоты, зачёсывая волосы, что раньше оканчивались ниже лопаток. Зато как без них легко. Только затылок обдувает. Из приятного: никаких проблем с грудью и лямками. Хосок облачился в рубашку и брюки, взятые напрокат у Чимина и умилился тому, насколько они ему коротки. Юнги также не скрыл улыбки.

Не найдя повода для разброса речи, они целовались целых полчаса, почти без перерывов. Хосока изрядно клонило в сон, он замотался в плед и отключился. Юнги отнёс его в салон, уложил и прогрел машину. После вышел, чтобы потушить костёр и отойти по нужде. Горящие фары авто засветили в ближайших кустах уголок светоотражающей плёнки. Застегнув ширинку, Юнги подошёл к подозрительному объекту.

Кто-то перетащил сюда гнутый ржавый указатель, сбросил и забыл, как мусор. Название коммуны, где проживали Тэхён и Чимин в детстве, но такой же указатель - обновлённый, Юнги видел по пути сюда. На этом, старом, виднелась ещё одна запись, полустёртая.

«Земельное угодье им. Б..ре…т…».

Километраж тоже едва виден. Возвращаясь к машине, Юнги решил, что наутро придётся срочно ехать к Тэхёну, как ни крути.

***

…Вскоре, держа стакан в руке и полностью расстегнув рубашку, Чимин стоял у напольного зеркала. Отпив глоток виски, больно потёр пальцами шрам на груди, закрыл глаза. Начинающийся новый день в жизни Чимина ни разу не праздник и никогда таким не был. Иногда он сам не понимал, откуда берутся силы на сотворение добра, как он всё ещё может и способен отдавать тепло, и почему оно замыкается, словно кольцующая ловушка. Других Чимин жалел: умирающих, страдающих и болевших, жалел, но не любил и чувствовал, что уже не может и не сможет, попросту не осилит. Любовь - числовая функция, действующая в пределах одного человека.

Он копался в ящиках, лениво, долго и вдыхал безнадёжность. Шли минуты. На пол рухнул фотоальбом в шершавой обложке. Всё, что накопилось с момента их присоединения к мафии. Первые несколько страниц в тройственном союзе, сложные для переваривания. Чимин не решился открывать его, зато вскрыл припрятанную заначку, рассыпал по поверхности кокаин - весёлый билет на ближайший вечер. Веселье сменит виселица.

Запрокинув голову, он вскинул влажные глаза, осмотрел чистые плинтуса и угловые линии, задрожал. Полетел. Поплелись змейками и рисованные узоры на раскрашенной стене. Он лёг на кожаную кушетку, раскинув руки, и пролежал в беспорядке мыслей столько, сколько падала Земля, избавляясь от солнца, пока гостиную не залило синью.

А что, если они всё потеряют? Да плевать. Что они отстроили, если все сваи пилит чужеродный ветер? Чимину всё равно, где быть, лишь бы рядом с ним. Он не избавился от омерзения и ненависти к тому, что им угрожало, кипел любовью нездорового и наверняка знал, что открытый и распятый не возымеет от Тэхёна того, на что надеется. Чтобы Тэхён смог простить себя, одного течения лет мало.

Иногда Чимин злился на него. На то, что у них безлимитное, но всё же скупое чувство. Скала, разрубленная надвое.

Когда окончательно стемнело, он добрался до «Полумесяца» и занялся двумя знакомыми шлюшками, несколько раз кончил, но безо всякого удовольствия, снова выпил и на подгибающихся ногах вернулся домой. Удивлённо распахнул глаза, заметив, где очутился. В какой-то момент сознанию вышибло пробки, и ноги принесли его к ограде особняка.

Человек существо подневольное, сначала попадает в плен обстоятельств, затем в плен собственного разума. И так всю жизнь - волочется, жуёт землю, втоптанный и слабый, даже если располагает золотыми реками. Несчастный и смешной, ублюдочно одинокий, подписанный на страдания до самой могильной плиты.

Чимин расхохотался, отходя назад, и опустился на бордюр, обнял себя за плечи, затихая. Он хотел, чтобы его забрали, вытащили, омыли. Та оторванность от семьи, которую он испытал, будучи ребёнком, возросла брешью. И запаял её Тэхён, он занимал в Чимине так много места, что эта любовь незаметно отозвалась параличом, когда лишилась опоры.

Протрезвев, он безуспешно покопался в поиске сигарет. В окнах нигде не горел свет: по крайней мере, на этой стороне, охрана по периметру участка расхаживала туда-сюда. Чимин подумывал над тем зайти ему или нет, показаться Тэхёну в таком потрёпанном виде, как бы художественно вернув недавний должок или же вернуться к себе и проспаться. Будучи под кайфом, храбрым и безбашенным, он хотел бросить ему вызов и показать, чего стоит. Но тот Чимин, что был отчасти правильным, на которого следовало полагаться, велел отступить. В такое тяжкое время делать Тэхёну ещё больнее - скотство.