12. Работодатели и предприятия, нарушившие данные предписания, будут привлечены к ответственности и в дальнейшем привлечение еврейских сотрудников для них исключено.

В мае до нас дошли вести о ликвидации варшавского гетто[101]. Узники варшавского гетто не позволили увести себя как стадо овец на бойню, они сопротивлялись, долго держали оборону, запершись в своих домах. Несколько недель их поддерживали поляки, несколько недель обреченные люди оборонялись, хотя исход противостояния был предрешен. Конец гетто в Варшаве был трагичен, страшен. И здесь, у нас в Каунасе с тревогой заговорили: как-то оно будет с нашим гетто? В бригадах только о том и беспокоились. И уже стали то тут, то там появляться зловещие предзнаменования. В провинции ликвидировали последние малые гетто, узников отправили кого — в каунасское, кого — в вильнюсское.

Из Вильнюса в воскресенье 4 апреля выехал эшелон с набитыми до отказа, запломбированными вагонами — 5000 невольников, в основном из провинции, человек 300 из вильнюсского гетто. Поезд остановился в предместье Панеряй, один за другим стали открывать вагоны, заключенных отводили в лес к заранее выкопанным рвам и по заведенному уже порядку всех расстреливали и закапывали.

Запертые в дальних вагонах, до которых очередь еще не дошла, услышали выстрелы и догадались: конец. Поднялась паника. В отчаянии они пытались выломать стенки вагона. Когда же двери открыли, узники кинулись врассыпную, по ним открыли огонь и всех почти застрелили, человекам семидесяти, говорят, удалось скрыться. Бойня длилась всю ночь.

Наутро пассажиры поезда на Каунас увидели лес, усеянный трупами, и сразу поняли, что здесь произошло. Среди проезжающих оказалась жена совета старейшин вильнюсского гетто Генса, литовка, которой вместе с дочерью позволено было жить в городе, а не за колючей проволокой, при этом она постоянно поддерживала связь с мужем. От нее-то мы в Каунасе и узнали об этом злодействе, а спустя несколько дней всплыли и подробности[102].

Бойня на железной дороге в лесу проходила не по предписанному порядку: гестаповцам самим пришлось стаскивать трупы в ямы, так приказано было всем без исключения, уклоняться не позволили никому. Говорят, тела убитых были странным образом изуродованы, искалечены, словно стреляли разрывными пулями. Двадцать пять полицейских-евреев под надзором офицеров из СС перебирали вещи, оставшиеся от расстрелянных, все мало-мальски ценное отвезли в штаб гестапо, никчемную же дрянь отправили в гетто.

Эта кровавая расправа была только началом длинной череды таких же. Сразу же пошли на спад тайные мятежные настроения среди евреев в гетто, страх за свою жизнь душил любые возвышенные попытки сопротивляться, поднять восстание, не повиноваться. Но тогда с удвоенной силой заработала изобретательность узников, и то, что раньше было лишь побочным занятием, так время от времени, теперь приняло форму планомерной, целеустремленной, отчаянной борьбы за выживание.

И вскоре в глубоких старых подвалах и подполах гетто возник целый подземный город. Он появился тайно, в строгом секрете, даже ближайшие соседи скрывали друг от друга, что строят убежище под землей. Эти бункеры среди заключенных гетто стали называть «малиной». На строительстве «малины» трудилась вся семья, все, кто впоследствии собирался пользоваться убежищем. Однако эта работа доставляла лишь удовольствие, особенно заключительная ее стадия, когда выстроенный бункер вычищали, мыли, укрепляли и оборудовали для многодневного пребывания. Вести из Варшавы дали понять узникам, что обычные подвальные убежища не спасают, тогда появились в гетто столь изощренные подземные постройки, что непосвященному практически не было никакой возможности распознать подземное помещение под старым кривым домиком.

Часовым в гетто порой приходилось разыскивать людей, только что на их глазах буквально провалившихся под землю. И найти пропавших так и не получалось, ищи хоть с собаками. В одном из домов ищейки обнаружили люк в подземелье, спустились — обнаружили чистенький подвал, совершенно пустой. Полицейские выбрались наверх в недоумении, не подозревая, что старенькая печка в углу подвала скрывает от посторонних глаз едва ли не царские покои: если открыть печку, узенькая лестничка и низенький коридор выведут в просторное сводчатое помещение, где стоят уютные кровати, удобная мебель, куда проведено электричество, водопровод, вентиляция, канализация, где запасов колбасы, консервов, сухого молока, лука и сухарей хватило бы на месяцы, где припасена солидная аптека, в первую очередь — витамины на всю семью.

Иные рыли подземные ходы, выводившие в дома по ту сторону колючей проволоки, чтобы в случае опасности можно было и вовсе бежать из гетто на свободу. Что за опасность грозит узникам, никто еще не знал, но чуяли, что ждать ее осталось недолго, и, собрав все силы, готовились к встрече.

Габриэль через Ону сообщила Наташам о расправе в Панеряе. Павлаше директор театра Купстас[103] выправил разрешение отправиться в Вильнюс и забрать Габриэль из гетто. Поскольку внешность у Габриэль совсем была не еврейская, они в Павлом открыто ехали в Каунас в поезде вместе с другими, и никто их ни в чем не заподозрил. Она подумывала снова поискать работу, а пока поселилась вместе с Региной в доме у Наташ, где обе в задней комнате помогали хозяйке шить, и как только кто заходил в дом, пусть даже просто заказчики, замирали и сидели тихо-тихо, как мышки.

О нелегальных жильцах не знали ничего даже сестры Наташи, которых от Регины и Габриэль отделяла всего лишь тонкая перегородка. По вечерам обе выходили иногда украдкой из дома, заходили к нам с Гретхен или к фрау Бинкис. Заходили, чтобы рассказать новости: в доме двух Наташ слушали радио на запрещенных частотах — из СССР и Англии. Когда же, наконец, когда это все кончится? И каков он будет — этот конец?

Этот тоскливый вопрос задавали всякому, кто приходил из города в еврейские бригады. Моя Реляйн по-прежнему трудилась в бригаде «Башмак», и порой, если часовые не глядели в нашу сторону, она выводила меня в свой садик посмотреть на ее цветы и овощи. Она так всякий раз радовалась, ликовала по-детски, любуясь на плоды трудов своих, как будто она выращивала их не для кухни «башмачников»[104], а для собственной семьи.

В городском садоводстве этим летом три раза в неделю работала особая бригада, и я часто заходила к ним проведать знакомых. Там работала Ада, двоюродная сестра покойной Лиды Гайст. Женщина загорела на солнце, и на темном лице сверкали глаза и, когда она улыбалась, блестели белые ровные зубы. Если не случалось поблизости часового, она ненадолго уходила поговорить со мной на скамейку в беседке, увитой диким виноградом и душистой жимолостью.

Я познакомилась с ней, когда зимой передавала в гетто известие о Лидиной кончине. С той поры мы с Адой виделись часто и относились друг к другу с той искренней теплотой, какая возникает между людьми, которые познакомились и сблизились при столь особенных и столь тягостных обстоятельствах, между людьми, каждому из которых близко и понятно горе другого, потому что и сам он пережил то же, потому что беда у них общая. Сын Ады учился у меня в немецкой гимназии. Когда началась война, мальчик был в Англии, и мать радовалась, что он там — в сохранности, и надеялась увидеть его снова после войны.

Пока разговаривали, мы постоянно были настороже: нет ли поблизости часового или садовника, служащего в садоводстве. Последние, кстати говоря, были люди мирные и добрые, антисемитизма не признавали, неприязни своей к немцам не скрывали и посетителей к евреям-работникам пускали без ограничений.