Назавтра Штютц с чемоданами явился в опустевший дом, обшарил все шкафы и ящики, заглянул в каждый угол, прошерстил обе квартиры, сгреб все ценные вещи и увез с собой. Переводчик с французского, сопровождавший эсэсовца, прошелся по комнатам следом за шефом, все, до чего еще смог дотянуться, перенес в квартиру на верхнем этаже и поселился там, окружив себя вещами только что расстрелянной семьи.
Фрау Ландау с дочерью были свидетелями всех этих событий. Вместе с мужем, немецким евреем, она в начале оккупации переселилась в гетто, но еще в ноябре 41-го мать и дочь получили разрешение СД снова перебраться в город[88].
Фрау Ландау, близкий друг расстрелянной семьи, была в ужасе от того, что увидела, и теперь опасалась за жизнь своей дочери и свою собственную. И было чего бояться: ведь за ней следили в гестапо, две недели она даже провела в тюрьме, после того как, вопреки любым угрозам, несколько раз передавала еду мужу в гетто.
Она нашла другое жилье и устроилась на работу в «Каунасскую газету». Слежка за ней продолжалась. Женщина знала об этом и была крайне осторожна, но продолжала помогать мужу, а потом и вовсе сумела забрать его к себе в город и прятала в своей квартире целых десять месяцев, пока не пришел конец немецкой оккупации.
В те же дни «разобрались» еще с несколькими семьями евреев-полукровок. «Разобрались» тем же способом. Арестовали виолончелиста Пюшеля, друга Эдвина, одного из их музыкального трио. Взяли вместе с тремя сыновьями и женой, у которой было официальное разрешение на проживание в городе. Соседи говорили: арестованных заверили, будто увозят ненадолго, кое в чем нужно быстро разобраться, выяснить пару вопросов. Расстреляли всех пятерых, и детей, и родителей.
Схватили семью Полески: жену-еврейку расстреляли, мужа-немца отправили в концлагерь под Берлином. Его престарелые родители, что жили в Берлине, передавали сыну в лагерь продукты, которые им регулярно пересылал Воцелка.
Этот террор снова заставил дрожать и фрау Ландау с ее Марион, и меня с моей Гретхен. Ни на минуту не отпускал нас этот тоскливый страх, каждую ночь ждали беды, всякий день тряслись. Мы с дочерью постоянно носили при себе приличную дозу яда, — нам один врач достал, — и обещали друг другу: если арестуют — пустить отраву в ход.
Долли тоже нервничала: она никак не могла пристроить в надежное место свою подопечную Таню, еврейку, которую она перекрасила в платиновую блондинку. Связь с Раука и Штютцем оборвалась, Долли чувствовала себя неуютно и ненадежно и подумывала, не сбежать ли в Финляндию. Да и с Мозичек дело не двигалось.
В начале января Лида получила из гестапо бумагу: ей предписано было пройти, наконец, стерилизацию, которой до сих пор удавалось избежать. Зачем вдову Гайст погнали на стерилизацию после смерти мужа, никто понять не мог. Лида пошла к профессору Мажилису, который живо сочувствовал евреям и не скрывал своего отвращения к мерзкой циничной процедуре. Мажилис снова отказался стерилизовать фрау Гайст. Тогда она снова пошла к своим давнишним мучителям — к Раука и Штютцу, и заявила, что готова хоть сейчас пройти все что потребуется, да не может найти врача, никто не берется. Ей отвечали, что им все равно, где и у кого она будет стерилизоваться, не их дело. Пусть найдет хоть кого-нибудь, но только при операции обязательно будет присутствовать их доверенное лицо — доктор Обст, а то «вы евреи — мошенники известные, знаем мы вас!»
Для бедной вдовы это было уже слишком: силы ее совсем оставили, она превратилась в серую тень. В таком состоянии никакой операции не перенести. Сидя в углу нашей кушетки и глядя прямо перед собой, она все повторяла тихим голосом: «Не пойду, больше не пойду, станут вызывать, больше не пойду».
10 января ей в контору позвонил Штютц: к трем часам чтобы была у него! Лида вернулась за свой стол, написала письмо и передала подруге Симонайтите: передай, пожалуйста, Хольцманам завтра. После этого вдова извинилась перед начальством и ушла домой.
Вечером я безуспешно пыталась дозвониться до Лиды. Что же это с ней? Мы с Гретхен, снедаемые тревогой, отправились ее искать. Сперва зашли к Долли: Лида была у нее и все повторяла: «Не пойду больше к этим убийцам. Я знаю, что мне делать, знаю». От Долли позвонили еще раз Лиде. Квартирная хозяйка просила срочно прийти: фрау Гайст не открыла дверь, сколько ни стучали.
Мы без труда сорвали непрочный замок с двери вдовы. На столе горела электрическая лампа. Лида лежала на кровати, белая, безжизненная. На полу, словно только что выпав из ее руки, — разбитый пузырек.
Позвали врача: констатировал смерть от отравления. Хозяин дома сообщил о смерти жильца в полицию. На утро из полиции явился чиновник, бегло задал пару вопросов: остались ли у самоубийцы родственники, то да се. Быстро составил опись имущества. Комнату заперли. Мы просили похоронить покойницу — не дали. Тело отправили в анатомичку.
13 января я еще раз зашла в ее жилище. День был холодный, мрачный, без снега. Дверь оказалась открытой, двое мужчин на носилках вынесли что-то, покрытое простыней. Это что-то казалось таким плоским и узким, что невозможно было представить под покрывалом человеческое тело, тело моей Лиды, моей жизнелюбивой, красивой, веселой Лиды. Носилки погрузили на дощатую тележку, и белая лошадка в коричневой уздечке, цокая копытами по булыжной мостовой, повезла свою нетяжелую поклажу по узкому переулку позади тюрьмы к задним воротам анатомички. Я шла следом, единственная, одинокая гостья на этих печальных проводах в последний путь.
Благодаря Наташам, удалось уговорить одну прозекторшу в анатомичке и получить назад тело нашей подруги. Мы подкупили могильщика, и он похоронил Лиду Гайст в безымянной маленькой могилке между двумя старыми могилами.
Симонайтите передала нам последнее послание Лиды, очень нежное и трогательное: «Думаю, мне нечего больше вам сказать, ведь вы знаете обо всем лучше, чем я».
Никогда еще никого так не терзали до смерти, подумалось мне, и никого столь настойчиво не толкали на самоубийство, как этих двух, этих любящих, влюбленных друг в друга людей, этих двух светлых и одухотворенных моих друзей.
Нам не дали в тишине скорбеть по нашей Лиде: начались новые репрессии. 17 января гестапо устроило масштабную ночную облаву. Хватали литовцев польского происхождения. Их затолкали в грузовики и отправили в Польшу. Объявили, будто был раскрыт польский антигосударственный заговор на территории Литвы и будто бы эти аресты — лишь для стабилизации обстановки и безопасности литовского государства. Среди арестованных были такие, с которыми обошлись мягче, нежели с остальными: им велено было собирать вещички и в течение трех дней перебраться в Вильнюс.
Среди литовцев нашлось порядочно тех, кто ненавидел поляков. Они остались довольны этой скотской акцией и жадно потянули ручищи, чтобы захапать оставшиеся после арестов имущество, кто что урвет, кто до чего дотянется. Немцы, как всегда, оказались самыми длиннорукими и ненасытными, они-то и отхватили самое ценное.
На другой день я пришла к миссис Хиксон: у той было много друзей среди поляков, я хотела справиться, уцелел ли кто? Дверь в ее комнату оказалась опечатана полицией. Не к добру, заныло у меня внутри, ох, не к добру. Я бегом к Долли. Там — офицер из СД: кто вы такая? Что вам нужно от фрау Каплан? О чем вы собирались с ней говорить? Фрау Каплан арестована. Я пробормотала что-то невнятное вместо отговорки и убежала.
На улице встретила оберефрейтора Мюллера, частого гостя у Долли. Он был совершенно сбит с толку и растерян — ему уже все было известно: той же ночью, что устроили облаву на поляков, ворвались к миссис Хиксон, где на одну ночь остановилась Таня, схватили обеих и увели. В то же время арестовали Долли и Сережу. Долли умоляла, чтобы ей позволили хоть ее любимую псину Дэзи отвести к соседям. Отказали.
Мюллер, как только узнал об этом, поспешил в гестапо. Но помочь не смог, его самого заподозрили черт знает в чем, раз он состоял в связи с арестованной Каплан. Оказалось, что в полиции наилучшим образом осведомлены обо всем, что касается Долли, видно, за ней давно уже следили. И никто из ее влиятельных друзей не имел ни малейшего влияния на гестаповцев и ничем не мог помочь арестованной: ни адвокат Новицкас, ни преподобный Фульст, доверенное лицо в СД. Суд над Долли был короткий: подделка документов, связи с евреями, вопреки многочисленным предупреждениям, контакты с неблагонадежными элементами, врагами государства. Новицкас был в курсе всех деталей и рассказал все до мелочей: Долли отважно защищалась, стояла насмерть за миссис Хиксон и Сережу, так отчаянно сражалась, что, казалось, быть ей на свободе! А Сережу — того, наверняка, отправят к матери в гетто, тем и кончится.
