— Достал, — бурчал папа маме на ухо. — Получит двойку и давай зубы заговаривать.

— Точно, — сказала мама. — Промолчал бы — никто и не заметил.

Папа предложил:

— Пойдём уже дневник смотреть, а не эту комедию.

Они развернулись, я выпустил шляпу из рук, захватил папу за правую ногу, а маму за левую. Они волочили меня по полу в мою комнату, я отчаянно кричал:

— Подайте! — и смотрел назад, как по скручивающейся коридорной дорожке спешит за мной пустая широкополая шляпа.

— Ребята, перед вами картина «Мальчик в мячике». Опишите её.

Кузнецов завозился и заоглядывался. Все сидели так тихо, что было хорошо слышно, как возится и оглядывается Кузнецов.

— Кузнецов! — сказала учительница.

Кузнецов поднялся и почесал затылок.

— Чё делать-то?

Учительница глубоко вздохнула и показала на доску. К ней кнопками была прикреплена бумажная репродукция. Учительница постучала по репродукции и сказала:

— Опиши.

— Легко вам говорить, — покачал головой Кузнецов. В классе захихикали.

— Кузнецо-ов, — протянула учительница и снова постучала по картине. — Я жду.

— Я не могу, — улыбнулся Кузнецов, — я не готовился.

— К чему тут готовиться, Кузнецов? — спросила учительница. — Вот искусство. Вот ты. Можно сказать, онлайн. Расскажи, что видишь.

Кузнецов растерянно огляделся, несильно пнул парту и предложил:

— Пусть Сафронова расскажет. Она про искусство лучше знает.

Катя Сафронова уже возвысилась над партой, когда учительница покачала головой:

— Сафронова, конечно, расскажет. Но мне надо, чтобы ты рассказал, Кузнецов. Мне надо, чтобы работала твоя голова, а не Сафроновой.

Сафронова села за парту и заметно обиделась. Кузнецов вышел к доске и первый раз взглянул на картину.

— Чё? — сказал он и отступил на пару шагов.

— «Мальчик в мячике»! — торжественно сказала учительница. — Наконец-то искусство поразило тебя, Кузнецов. И ты спасовал перед ним, Кузнецов. Эх, Кузнецов, Кузнецов.

— Кто нарисовал-то? — с любопытством спросил Кузнецов.

— Это Виноградарский! — гордо сказала учительница и снисходительно похлопала Кузнецова по шевелюре. — Надо знать такие вещи! Что тебе показывает эта картина, Кузнецов?

— Кружок какой-то… — пожал плечами Кузнецов.

— Это мячик! — забеспокоилась учительница.

— А почему плоский?

— Потому что искусство!

— А… — сказал Кузнецов и ощупал картину. — А мальчик где?

— В мячике! — крикнула учительница.

— В смысле, кружке?

— В смысле, в мячике! — сказала учительница. — Давай без смыслов, Кузнецов! Говори по делу! Расскажи про мальчика! Какой он? Кто он? Чего хочет? О чём мечтает?

— Вы мне сначала мальчика дорисуйте, — попросил Кузнецов. — А то мне рассказывать не о ком. Что, раз искусство, то можно мальчиков не дорисовывать, а мне про них рассказывай?

По рядам пошёл шум, Петя Новиков потянул руку вверх:

— Можно, я скажу?

— Не можно! — огрызнулась учительница. — Вы ему всю жизнь подсказывать будете? Если он в двенадцать лет мальчика в мячике разглядеть не может, то что с ним будет дальше?

Рыжий мальчик с третьей парты звонко крикнул:

— То дальше он мячика в мальчике не сможет разглядеть!

Учительница бросила классный журнал на стол и крикнула:

— Разглядывай уже! Рассказывай! — и грустно добавила. — Говори что-нибудь…

— Про кружок? — уточнил Кузнецов.

— Про картину, — вздохнула учительница.

— И почему этот кружок — и вдруг картина? — с вызовом спросил Кузнецов.

— Потому что в раме, — вздохнула учительница. — Два. Садись на место, Кузнецов.

Шёл урок. Сафронова стояла у репродукции и что-то рассказывала об образе детства, как оно прячется за чем-то утраченным и незримым, как оно поглощает нас и скрывается навсегда. Кузнецов рвал бумажки, комкал их в мячики и бросался одноклассников. Он стоял на подоконнике и прислонялся спиной к стеклу. Вокруг него была оконная рама, а потому Кузнецов стал искусством, и ему сегодня было можно всё.

В младенчестве Бри был таким тихим, что его мама надевала слуховой аппарат на ночь, чтобы услышать, если Бри вдруг заплачет. С каждым годом он становился громче на пол-октавы. И было ясно, что, доживи он до пятисот лет, смог бы заглушить рёв реактивного двигателя.

Впрочем, к пяти годам Бри и вправду полагал, что бессмертен, а его мама считала, что нет. Потому она ему постоянно говорила:

— Не лезь.

— Не ходи.

— Бри, малыш, будь умницей.

Но Бри лез, ходил, не был умницей, а нёсся вперёд и спасал всё на своём пути. Если Бри попадалась под руку какая-то несправедливость, он тут же делал её справедливостью. В народе так и говорили:

— Опять Бри справедливостей наделал.

Люди не любили идеальный мир.

Хотя мама за самого Бри не очень-то переживала. Больше она переживала за его волосы. Маленькому Бри приходилось часто терпеть всякие маски, споласкивания головы отваром лопухового корня и прочую ерунду.

— Это, Бри, чтобы к старости у тебя не было лысины, — приговаривала мама. — Старики с лысиной ужасны.

— Мама-мама-мама, — только и мог сказать Бри.

Он не мог бороться с несправедливостью в лице самого близкого человека. Сам он считал, что, как только появится лысина, он сразу обреется наголо, и станет круче всех дурацких стариков. Если надо, их он тоже спасёт. Можно ведь в доме престарелых ночью прокрасться в палаты и обрить всех наголо. Когда у людей нет выбора, они тоже счастливы.

Бри так думал и был счастлив.

Но вскоре он перестал быть счастливым ребёнком.

Началась школа.

Бри достался самый тупой класс, где не было ни одного умного взгляда. По утрам толкал дверь класса ногой, брезгливо говорил:

— Дебилы… — и только тогда заходил в кабинет.

Класс свистел, бросался бумажками, гоготал. Тогда Бри становился на первую парту, разводил руки в стороны и кричал:

— Будет бедствие — будете сами спасаться! Я вас спасать не буду! Вы недостойны!

— Га-га-га! — гоготал класс. — Бри сожрали упыри!

Единственное, что умел его класс — это рифмовать.

— Я не понимаю стихов! — говорил им иногда Бри. — Не надо мне их читать! Говорите словами, идиоты!

— Га-га-га! — отвечал класс. — Бри, ещё раз повтори!

— Я же говорю вам! — говорил Бри. — Я не понимаю стихов! Не надо больше!

Класс дружно хохотал.

— А тебя, — кричал Бри самому пухлому и самому тупому однокласснику. — Тебя я особенно спасать не буду! Больше всех тебя не буду спасать!

Пухлый одноклассник жевал гамбургер, а по щекам его катились слёзы. Обидно, когда тебя отказываются спасать.

Впрочем, считал Бри, если на его школу свалится какая-то опасность, он всё равно всех спасёт, не раздумывая. И только потому, что он не будет думать в этот момент, потому всем и повезёт. Задумайся он хоть на секунду — и всё, все погибли и пропали.

Однажды на город полетел метеорит. Мама вынесла Бри на балкон проветривать, и он смотрит — метеорит приближается.

— Мы скоро все умрём, мама, — сообщил Бри.

— Да ты что, сынок, — безразлично сказала мама.

— Метеорит, — сказал Бри.

— Метеорит — в атмосфере сгорит, — пробормотала мама, размешивая тесто для печенья.

Бри рвал на себе волосы и с грустью наблюдал, как в воздухе догорал последний метеорит. С тех пор он решил бороться с поэзией во всех её проявлениях, но через час на город напал гигантский зверь. Бри подошёл к зверю вплотную и сказал ему:

— Ты угрожаешь нашему городу. Ты угрожаешь мне. Ты угрожаешь маме.

— Гррррррррррр! — взревел зверь.

— Ты угрожаешь мистеру президенту и всем-всем-всем.

Зверь прорычал что-то неразборчивое, и Бри проорал:

— Что-что ты сказал?

Зверь сперва чуть не слопал Бри, но потом прорычал ещё раз. Бри показалось, что он сказал:

— Грррррррррыыы, я вылез из норррыыы!